Бунтовщица - [4]

В дверь уже стучали.

— Откройте! — требовал мужской голос.

Артемьев вытащил нож, но девушка остановила. Она легонько толкнула его в кладовку и тут же заперла. «Западня!» — мелькнуло у Артемьева. И он с бешено колотившим сердцем прильнул к замочной скважине. Девушка открыла дверь, но разобрать слов Артемьев не мог. Тогда, не выпуская ножа, он подтянулся к вентиляционной отдушине и выглянул во двор. У арки стояли двое. С ними не справиться. Даже если в тесной кладовке он заколет пришедшего, они прибегут на крик. А девка закричит. Обязательно. Артемьев взмок. Пошарив в темноте, он вдруг коснулся холодного, обледеневшего тряпья. «Труп», — определил Артемьев. И, нащупав голову, подложил под неё мешок. Если девка сдаст, можно попробовать отбрехаться. Обжигая рот, Артемьев жадно докурил папиросу и, затушив пальцами, спрятал в карман. В замке заскрежетал ключ, дверь открылась. Вор упёрся спиной в стену, сжимая нож.

— Они ушли.

Артемьев подошёл вплотную. Девушка испуганно отступила. И на мгновенье опять стала шестнадцатилетней девчонкой.

— Ещё четыре буханки. И можете переждать до утра.

В потёмках Артемьев разглядел, как дёргался уголок её рта. И пискнуть не успеет, как переломится тонюсенькая шейка, хрустнув под крепкими пальцами.

— Ещё четыре.

— Сука! — прохрипел Артемьев.

Но, достав мешок, сунул четыре кирпичика. И, матерясь, вышел из кладовки. Девушка опустилась на колени, уткнувшись в ароматные буханки.

Артемьев смочил хлеб неразбавленным спиртом и протянул девочке. Это был уже четвёртый кусок, и ребёнок захмелел.

— А почему ты, дедушка, не на фронте?

— Посижу с вами, а потом пойду.

Опасность были позади, и на Артемьева накатила пьяная безмятежность. Его забавляло, как смотрит на него эта девчонка-воспитательница. «„Ещё четыре буханки“, вот сука, — думал он совсем без злости. — Эх ты, малолетка, жизни ещё не видела!» Дети устали, но не отходили от Артемьева. Маленький Павлик, подперев щёку кулачком, смотрел, как «папа» прихлёбывает из фляги.

Вор зевал во весь рот, но был доволен. Лучше, чем, спрятав хлеб в тайник, напиться в одиночестве.

-  Что-то солнышко не греет,

Над головушкой туман.

То ли пуля в сердце метит.

То ли близок трибунал…

— затянул Артемьев сиплым голосом.

Пьяная девочка, хихикая, дёргала его за рукав.

— Поедем, красотка, кататься, — приобнял её Артемьев, — давно я тебя поджидал!

Опустошив флягу, Артемьев сунул её за пазуху. Он почувствовал, что окончательно напился. Уронив голову на руки, крепко, без сновидений заснул.

На сдвинутых кроватках дети спали впятером, чтобы меньше мёрзнуть. Вера Ивановна поправляла одеяла, баюкая, гладила бритые головки. В Бога она не верила, но, укладывая детей, молилась, чтобы проснулись все. Но Бог не всегда её слышал. Свечи погасли, и комнату освещал лишь огонь «буржуйки», кидавший на стену гигантскую тень. Вера подошла к столу и, перебирая тарелки, стала слизывать прилипшие крошки. Заметив, что Артемьев проснулся, смутилась. Мужчина потянулся, хрустнув костями, откинулся на стуле. Его забавляло её смущение, как дёргается у неё уголок рта. Но чего она боится? Уж не предупредила ли милицию? Артемьев схватил Веру за руку, больно сжав крохотное запястье.

«Можете дождаться утра, а потом валите», — приподнялась на цыпочки воспитательница, заглядывая в глаза.

И так смешно прозвучало это грубое «валите», что Артемьев рассмеялся. «Маленькая, а смелая! Эх, была бы постарше…» Артемьев вспомнил о шести буханках, на которые оскудел его мешок: «Вот сучка!» Но руку отпустил, и Вера, потирая запястье, села на кровать. Стенные ходики показывали три ночи. Артемьев вытянул ноги и закурил, подсчитывая в уме прибыль от украденного хлеба.

За окном начинало сереть. За ночь Вера Ивановна несколько раз приносила воды девочке, которую Артемьев поил спиртом. У ребёнка началась лихорадка, и она прикладывала к её лбу завёрнутый в тряпку снег. Артемьев смотрел на воспитательницу, гадая, спит ли она. И вдруг вспомнил её странное поведение. Нет, он слишком часто видел страх, чтобы ошибиться. Что-то произошло, пока он спал. Артемьев сунул руку в карман — нож на месте. Тогда он резко поднялся и прошёл в кладовку. Лежащий на полке труп при свете казался восковым. Он не вызывал страха даже у заходивших в кладовку детей. Артемьев обыскал смёрзшиеся лохмотья. Ничего ценного. Ну и чёрт с ним, главное, мешок на месте. «Ещё буханку, небось, своровала, вот и трясётся», — подумал он.

Артемьев задрал светомаскировку. Вера больше не притворялась спящей, проснулись и дети. Они смотрели на дымившего папиросой Артемьева, боясь пропустить мгновение, когда Дед Мороз уйдёт.

Стрелки часов медленно ползли к концу комендантского часа.

Артемьев прикурил новую папиросу от старой. У него не было друзей — одни подельники, не было любви — только затасканные девки, которых он выгонял, не дожидаясь утра. Из родни была мать, которую он избивал пьяный и ненавидел трезвый. Но курево у него было всегда. Он жадно затягивался в минуты отчаяния, радости, в предвкушении выгодного дела. Плакал он только однажды. Когда месяц назад нашёл свою квартиру прошитой насквозь снарядом. От матери в ней остались лишь штопаные тряпки. Он вспомнил, как она не хотела расставаться с ними, даже когда он приносил новые, снятые у Гостинки. Не помогали ни угрозы, ни битьё, мать плакала, потирая ушибы, но тряпки не выкидывала. Тогда в заметённой снегом квартире он отыскал лишь отсыревшие, развалившиеся папиросы и остался без курева. Обои были драные, слипшиеся, не годные даже для самокруток. Артемьев таращился на развороченную снарядом стену и с изумлением чувствовал, как по лицу текут слёзы.