Бунтовщица - [2]

— Даже лживые предсказания сбываются, — пробормотал Юлий, не поверив глупой выдумке. И, помолчав, добавил: — В жизни всё проще: живём, не думая о смерти, а умираем, не понимая, зачем жили.

И рассказал Марте, как пытался сочинять, а слова, словно шаловливые дети, разбегались по бумаге, превращая «да» в «нет». Издательства возвращали рукописи нераспечатанными, и Юлий не знал, плохо пишет или хорошо. Он расклеивал свои рассказы на фонарных столбах, разбрасывал по почтовым ящикам, в которых они терялись среди рекламных листовок.

— Безумец среди здоровых — что нормальный среди сумасшедших, — подвёл он черту и подумал, что Марта годится ему в дочери.

— Мои ровесники, как близнецы, — прочитала она его мысли. — Только старея, мужчины обретают лицо.

— А женщины теряют, — подхватил Юлий, — и становятся неотличимыми. — Он понизил голос, будто их подслушивали. — С годами я стал путать жену с матерью. А у соседки проступили черты учительницы, так что на первое сентября я дарил ей цветы. Она смущалась, приглашала к себе. Но однажды я принёс тетрадь с чистописанием, и теперь мы не здороваемся.

Он пригладил пятернёй волосы, испугавшись, что наговорил лишнего. Марта провела ладонью по его колючей щеке, и Юлий стряхнул пепел на брюки.

— Пройдёмся?

Марта была близорука и натыкалась на прохожих, словно на стулья в тёмной комнате, так что Юлий, как поводырь, вёл её под руку.

— Зато мне всегда улыбаются. Снимая очки, будто надеваешь «розовые», не видя, что на самом деле тебе кривят рот.

И Юлий вспомнил бронзовую женщину с длинными, как ночь, ногами и шубой, казалось, накинутой на голое тело. Прохожие расступались перед ней, словно она сошла с рекламного щита, а Юлию чудилось, что красавица плывёт к нему в объятия. Он зажмурился, как вдруг в нос ударил запах подворотен. «Закурить не найдётся?» — просипела желтушная нищенка, кутаясь в драный тулуп.

— Будущее прекрасно, пока далеко, — отмахнулся он от воспоминаний.

— Будущее кривит рот, а прошлое смеётся над тобой! — сложив руки у рта, выкрикнула женщина, прятавшаяся за деревом.

Узкая дорожка петляла, как змея, и кусала себя за хвост, поэтому Марта и Юлий ходили по кругу, словно месяцы в году.

А ему казалось, что, как сломанные стрелки циферблата, они идут в другую сторону, и его время течёт вспять, так что вот-вот он станет маленьким и спрячется у Марты в ладонях.

Старуха-птица довязала свитер и теперь нежно гладила его, словно ребёнка.

— Для дочурки!

— Нет у тебя дочки! — закричала женщина, выглядывая из-за дерева. — Нет у тебя дочки!

Старуха заплакала.

— А ведь была. — распускала она вязание. — Была.

Женщина смеялась, ковыряя ногтем кору. И Юлий вдруг увидел, что она привязана к дереву простынёй.

«Прогулка окончена!»

— Увидимся завтра?

— Завтра!

Представив, как останется один, Юлий содрогнулся. По ночам одиночество, словно кошка, забиралось к нему под одеяло и, выпуская когти, вонзалось в грудь.

— И день, умирая каждую ночь, утром рождается вновь, — промурлыкала Марта, прижавшись к нему.

Юлий отрывисто поцеловал её в губы, и сердце забилось, как эпилептик в припадке. «Прогулка окончена!» — кричали санитары, хлопая в ладоши, и больные, словно курицы, выбегали из парка, огороженного решёткой.

— Завтра?

— Завтра!

Проходя мимо распахнутого окна, Юлий услышал разговор медсестёр. Они обсасывали, как леденцы, больничные сплетни, а ему казалось, что жена и мать, сплетаясь, как змеи, шепчутся за стенкой: «Зачем родила?» «Зачем замуж вышла?» В горле пересохло, язык прилип к нёбу, а в висках застучало «дурдом — дур дом».

И Юлий вдруг увидел себя стоящим на карнизе. Под ногами, свернувшись мокрым псом, лежал город. И люди, точно блохи, бегали по нему. Он занёс было ногу, чтобы раздавить их, но вбежавшие санитары стащили его в комнату.

Так он попал в больницу.

И здесь тоска сжимает сердце, будто в кулак, а от боли хочется выпрыгнуть в окно. Но на окнах решётки, а в руке у медсестры шприц.

«Завтра», — прочитал он по губам, на которых, как шапка на воре, горел его поцелуй. И ему стало легче, как от укола.

Клён согнулся над скамейкой, словно разбитый радикулитом старик. Пуская колечки, Юлий собирал осколки сна, который видел каждую ночь. Будто на скамейку к нему опускается девушка, и он пытается прочесть, что написано на её шее. Но в этот момент просыпается. Днём, сидя в парке, он перебирает слова, примеряя их на девичью шею из сна, а когда появляется девушка, откидывает её кудри, обнажая шею, — но санитар включает в палате свет.

Кто-то тронул его за плечо.

— Марта, — опустилась рядом девушка с чернильным пятном на шее.

Поперхнувшись дымом, Юлий смотрел на неё, пытаясь отличить сон от яви.

— Каждый день я пишу имя, которое боюсь забыть, — пробормотала Марта, прикрывая рукой чернильные разводы. — Но перед сном санитарка моет мне шею, и я тут же забываю его.

— Юлий, — протянул он руку, косясь на её голые коленки.

Они знакомились и, назначая свидание, навсегда расставались, забывая друг друга. Чтобы завтра встретиться вновь. Их любовь жила не дольше мотылька-однодневки, а длилась годами.

Глядя на них, врач, толстуха с сердитым лицом и добрыми руками, вспоминала мужа, которого разлюбила быстрее, чем к нему привыкла, скучные семейные обеды и расколотую постель. И думала, что всё, чему её учили — ложь, а безумие — и есть счастье.