Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете - [47]

— И новые были, — сказал Шурик, — и прежние тоже…

— Ну вот. Значит, ты, Табаков, под счастливой звездой родился. Держись теперь. Когда себя так заявил, это обязывает, тут и спрос с человека другой. На него уже смотрят, в трудную минуту его люди вперёд выпихивают, потому что надеются на него: мол, один за всех постоит. Это не про тебя, конечно, речь, но и тебя тоже касается. Понял? Ну, давай! Завтра опять болеть будем, кашу кушать, молоком запивать, а выздоровеем, тогда разберёмся во всём. Верно?

— Верно, — отозвался Шурик. А я сказал:

— Спокойной ночи!

— Эхма! — вздохнул начальник. — И задал же ты мне задачу! Я думал: отдохну в лагере с детишками, а тут у вас жизнь, одним словом, идёт. А куда она может идти? Ноги у неё, что ли, есть? Послушай, я вот тебе про себя скажу. Один — это редко кто может. Спишь, Ломов? Видишь, помалкивает. А ты… Сам-то хоть понимаешь, а?

— Я понимаю, — сказал я.

— Ну, тогда спать будем. Давай спать, Табаков. Спи!

— Спокойной ночи, — сказал я и правда скоро заснул.

49

Прошла ночь, и пришло утро, но я слишком рано проснулся — Шурик и начальник ещё спали, а мне уже не хотелось больше и не лежалось: солнце, встающее за окном, над кустами, светило прямо в меня. Да ещё по пути оно натыкалось на графин с водой, стоявший на тумбочке, и в глаза мне летели прямые, яркие, непрестанные лучи… Они-то и разбудили меня, наверно. А кто проснулся, тот, как это Спартак говорит, тот садись! А кто сел — вставай! Встал — ходи! Ходишь — бегай!

«Так у меня же ангина и свинка, мне бегать нельзя. А ходить?»

«Ходить, пока никого нет, я думаю, можно…»

Я и пошёл, поразговаривав вот так сам с собой.

Выскользнул из нашей палаты, даже дверь не скрипнула. Вышел на крылечко, тут ещё тень и прохладно. Зябко мне сделалось, хотел уж было назад, но смотрю — там, над столовой, летит дымок из трубы. Значит, завтрак готовят: кашу варят, чай кипятят в большом котле. Но никого, ни одного человека не видно, и так странно от этого, будто и на самом деле все ещё спят, а печка горит сама, так же, как солнце поднимается… И дым идёт из трубы, и, может быть, большущая ложка сама, без человека, помешивает кашу, чтобы не подгорела, и сами скачут в огонь, в топку, поленья. А на дворе, за столовой, летает топор, сам же покряхтывает и колет — раз-два, взяли! — кряжистые берёзовые чурки…

Вот целая сказка получилась! Но я её не придумывал — так вышло, оттого что так всё и было до той поры, покамест не промелькнула по двору большая тётя Мотя, вынырнув, как из-под земли, из низенького строения погреба. Да бегом — в кухню и пропала, и тут сказка моя кончилась. Мне стало холодновато, и я подумал: «Ещё застужу эту свинку, если она не ангина, эта моя опухоль, и буду потом две недели валяться, как доктор сказала… А то ещё в Москву отвезут!»

Я тихо поплёлся назад, думая о том, сколько же сейчас может быть времени… Пять? Шесть? Или семь? Слишком уж тихо повсюду. Не лучше ли мне ещё разочек поспать? И тут я зевнул.

Потом решил по пути заглянуть в какую-нибудь комнату, может быть, там часы есть?

Не было там часов — там было почти темно, что-то вроде одеяла висело на окне, лишь внизу пробивалась узкая щель света, а в стороне на медицинском топчанчике, накрытая так, что лишь одни очки на лбу и видны, спала наша докторша. Я по очкам и догадался, что это она. А она… проснулась! Очень быстро села и совершенно несонным голосом скомандовала:

— Сейчас же марш в кровать!

Я удивился. Мне это очень понравилось — то, как она мгновенно проснулась и всё тут же поняла! Я даже хотел ей рассказать о том, как пустынно и странно в нашем лагере утром. Заодно уж и время бы я у неё спросил… Но нет, куда там!

— В кровать! Ну! — прикрикнула она, а когда я попытался что-то промямлить, тут она ещё лучше придумала: — У тебя под кроватью стоит горшок. Понял? И нечего разгуливать, ты больной. Отправляйся! Или вы все гуляете?

— Нет, я один, — отвечал я обиженно да поскорее убрался прочь, думая про себя: «Во нарвался, а? Это же надо! Что?»

Это я и спросил «что?», только неизвестно у кого я спросил, потому что мне послышалось, будто меня шёпотом позвали…

— Что? — спросил я. — Кто?

— Тише! — ответили мне. — Это я… Ты чего ищешь?

— Я ищу? Ничего не ищу. А кто это говорит?

— Это я, Сютькин… Меня заперли. Открой!

— Заперли? А кто?

— Не знаю. Кто-то… Ещё вчера!

— А ты у себя под кроватью посмотри! Понял?!

— Да нет, это я знаю… Я вообще… Тут скучно!

— Где я ключ-то возьму? У докторши, что ли?

— Да тут не ключ, тут просто защёлка какая-то…

Я пошарил рукой — верно! На щеколду Сютькина заперли… Но кто же это, вот интересно бы узнать! Шурик, может быть? Пожалуй, тут некому больше, кроме него… Он или я! Но я-то и не знал ничего про эту щеколду, а то и я мог бы…

Дверь приоткрылась, и я увидел Сютькина, а он меня. У меня на горле повязка с компрессом, а у него голова обвязана и на макушке под бинтами — моя у него шишка…

— Больно? — спросил я. — Голова болит?

— Нет, — дотрагиваясь до бинтов, отвечал он и улыбнулся при этом: видно, рад, что ночь кончилась, он её всю взаперти просидел и один… Не спал он, что ли?

— Ты что, не спал, что ли, совсем? — спросил я у него.