Бунт Афродиты. Tunc - [49]

У меня были некоторые сомнения относительно качества записи, но и тут мне сопутствовала удача. Голоса звучали ясно и чисто. Иокас слушал с напряжённым вниманием, опустив голову и дымя сигарой, но после четвёртого повтора вздохнул с облегчением: «Это не Махмуд, верно?» Сакрапант радостно кивнул. «Тогда какое-то время не будем ничего предпринимать, — сказал Иокас. — Прекрасно. Прекрасно».

Разговор по-крабьи отступил к другим, более общим темам, которые не интересовали меня, и я отпустил мысли в свободное плаванье, ничуть не удивившись тому, что их понесло к Бенедикте, к малейшим подробностям её поведения и облика, словно в желании найти в них отражение болезненной красоты, которая однажды подчинила её себе. В тот вечер я откланялся рано, поскольку ещё до рассвета предстояло отправляться в путь, и вернулся в своё бунгало у кромки воды. Я скинул одежду и стал рассматривать своё тело, направляя свет в зеркало, чтобы было лучше видно. Не знаю, зачем я это делал, — да я и не задавался таким вопросом. Но закончив, я в отчаянии сел на кровать и сказал вслух: «Неужели оно действительно такое?» Что я имел в виду?

Не знаю. Полагаю, я нашёл свою красоту неубедительной! Больше того, к этому чувству собственной ничтожности и неполноценности прибавилось схожее — убеждённость, что я сделал выбор сколь неверный, столь и бесповоротный! Но, Боже мой, как ясно мне виделось её лицо! Тем не менее трезвый взгляд на себя, должно убыть, разрядил, так сказать, атмосферу, потому что той ночью я спал крепко, без снов, как в детстве. наверно, Иоланта хранила мой сон.

Что до Бенедикты, то, должен сознаться, я уже «видел» её прежде. То, как Иоланта опускалась на ковёр и вытаскивала замасленную колоду карт, говорило, что она долго, как пифия, будет раздумывать над своим и моим будущим; она всегда рассматривала их по отдельности даже в то время, не знаю уж в силу какой печальной тактичности. Я же, тогда молодой и самоуверенный, едва ли замечал удручённый тон, каким она могла сказать: «Карты говорят, что нам недолго осталось быть вместе. Скоро я уйду от тебя, и другая займёт моё место, вдова. Она будет печальней меня, намного печальней. Вижу вокруг неё много дверей, и все они закрыты». Я, конечно, зевал, подобно человеку, который (как сказал бы Карадок) повидал «des femmes de toutes les catégorilles»[54]. Мы, ребята науки, не можем одобрить гадание на картах. «Мне карты судят богатство, большое богатство, но ни удовлетворения, ни счастья. Теперь смотри, видишь: мы снова встретимся в другой стране, но будет слишком поздно, чтобы начинать всё сначала. Ну а вдова заворожит тебя. Она блондинка. Ты узнаешь её по правой ноге — что-то с ней не в порядке».

— Она калека? Хромоножка?

— Нет. Я вижу, как она танцует с тобой, красиво танцует.

Я с отвращением глядел на жаркие смятые простыни, на которые был устремлён невыразимо нежный взгляд Иоланты. Теперь, когда я думаю об этом, мне становится не по себе. Для меня всё это было лишь удовольствие, которое никогда меня сильно не затрагивало, не могло потревожить эгоцентричного направления самодовольных фантазий. Искусство самоанализа питается юношеским одиночеством и проклятым образованием. Существа чувствующие и рефлектирующие были для меня в то время почти безжизненными куклами, и всё тут. Типичен ли я в таком случае? Тысячи мелких проявлений привязанности проходили для меня незамеченными. Конечно, теперь воспоминания о них впиваются острыми стрелами. Кто плачет во сне, а кто сыплет проклятиями. Вроде, хочу я сказать, воспоминания о том, как она снимает очки с моего обгорелого на солнце носа, словно крышку с банки оливок, — чтобы поцеловать. Поглупевший от слишком многих знаний, в то время я не видел её истинную, то есть естественную; я начал «видеть» её, лишь когда она создала себя искусственную, актрису. Тогда она ударила меня промеж глаз. Но ведь нельзя полюбить задним числом — или можно? Очень редко, Феликс, и к тому же это оказывается слишком поздно. Реальная действительность или действительная реальность? С Бенедиктой я откусил собственный хвост в тумане незнания. К лучшему или к смертельному. Но погодите. Всё было не так уж неопределённо, потому что у неё был горький и оставивший глубокий след опыт, к которому она постоянно возвращалась в мыслях, и ещё она была наделена странной и непредсказуемой способностью проникать в самую сущность случившегося, как тогда, когда, рассказывая о ранних сексуальных опытах, сказала: «Если в страсти доходишь до крайности, непременно впадаешь в простой мистицизм». Что за странное применение слова «простой»! Но подождите минутку.

Ещё не рассвело, когда я проснулся, словно от толчка, и увидел стоящего у кровати Иокаса в сапогах со шпорами, который держал в руках зажжённую свечу и улыбался по-собачьи. «Морской туман», — загадочно изрёк он, и я услышал тарахтенье прогреваемых моторов катера внизу во мгле. Через руку у него висел ворох разнообразной одежды и сапог — одеяние, больше подходящее для грядущего дня, который предстояло провести в седле, чем костюм, бывший со мной. Перебрав принесённое, я облачился в отличные сапоги, тугие бриджи для верховой езды, навесил на себя патронташ без патронов и прочие причиндалы, подобающие, по моим представлениям, такому случаю. Перед тем как спускаться к катеру, Иокас налил нам по маленькой чашечке настоя шалфея, который мы запили глотком крепчайшей мастики. Итак, мы, кренясь, вышли из бухты и сразу попали в оливкового цвета туман, который клубился вокруг нас и оседал каплями влаги на волосах и бровях. Унылые собаки зевали, лёжа среди багажа, накрытого брезентом.