Бункер - [9]

Но вернемся к нашим бизонам. В Центральном парке культуры и отдыха имени Горького, с которым граничил Нескучный сад, тоже был большой пруд с островом. На этом острове несколько лет подряд держали павлинов. Отдыхающие культурно катались на лодках вокруг острова, а павлины медленно и торжественно шуршали своими шелковыми хвостами и кричали тонкими, жалобными голосами. Казалось, что они плачут. Потом их не стало, и отдыхающих допустили на остров, где от павлинов остался только засохший помет и волшебные перья с фиолетовыми и агатовыми зрачками. Однако такое перо долго лежало у меня в какой-то книге, пока его не вытряхнул таможенник, шаривший в моем скудном багаже. Перо вспорхнуло и плавно опустилось на большие товарные весы. Пленка в моей голове обрывается, я поворачиваюсь на другой бок. Перемотка. Пуск.

В Израиле мне часто снятся сны. Может быть, потому, что это — единственное убежище, где можно остаться самим собой. Хотя, с другой стороны, что значит «самим собой»? Я ведь себе иногда снюсь таким, каким давно перестал быть, или таким, каким вообще никогда не был. В этих снах такие же трансформации происходят с моими родными. Мой покойный отец, который никогда не мог говорить об Израиле без раздражения, вдруг оказывается прямо тут, в пустыне, в караванчике для репатриантов. Он сидит в жаркой тени и ругает караванчик, пустыню, репатриантов, израильское правительство и председателя парткома своего института, который вынес ему строгий выговор с занесением в личное дело за то, что он дал своему сыну разрешение на выезд в Израиль. «Вот, — говорит отец и вытирает со лба обильный пот, — мне с моей гипертонией только Израиля не хватало. Они хотят, чтобы я тут умер!»

Я не успеваю понять, кто эти таинственные «они», как перед глазами вдруг медленно проплывает слово «умер», оно вспыхивает и переливается огнями, и я обнаруживаю, что стою перед зданием «Известий», по крыше которого бежит, гаснет и зажигается снова это бесконечное «умер», «умер», «умер». Загорается свет и бьет прямо в глаза. Я прищуриваюсь и отгораживаюсь ладонью. Что это? Что это? Кто это? Глаза мои слезятся от света. А может, я плакал во сне?

Ури, Шуки и Авраам вернулись из кино и наладили лампочку, чтобы играть в карты. Цвики еще нет.

…Умер…

В один и тот же день я получил одновременно два письма из Москвы: от матери и от приятеля. Первым я вскрыл письмо приятеля и, посмеиваясь, пробежал глазами по всяким мелким новостям, сплетням, анекдотам, привычным жалобам и кряхтенью. В самом конце, после подписи, приятель сообщал, что ему только что звонила моя мать… и он просит меня принять самые искренние… у него самого еще никогда, но он понимает мое… Я уже знал, о чем письмо от матери. «Дорогой мой сынок, решила не посылать тебе телеграмму — ты ведь все равно не сможешь…»

Когда-то я читал в автобиографии Грэма Грина, что он получил две телеграммы, прибывшие с интервалом в один час и в обратном порядке. В первой сообщалось, что его отец умер, а во второй — что он серьезно болен. Но, как бы то ни было, Грин приехал на могилу своего отца. А может, даже успел на похороны: в наш самолетный век это немудрено. Мне же не дано ни то, ни другое. Есть у меня маленькая фотокарточка надгробия, на котором прежде значились только имена сестры моей бабушки с мужем, а теперь к ним (за недостатком места) добавилась и фамилия моего отца. Моя фамилия. Вроде бы и я там похоронен. Говорят, что в старину испанские евреи, изгоняемые из страны, увозили с собой надгробные плиты с могил своих предков. А мне вот лишь эту карточку разглядывать — единственное, что у меня осталось от Кригера-старшего, которого больше нет. Есть только Кригер-младший, да и тот, строго говоря, уже не Кригер, а Шамир.

От всех этих размышлений становится тоскливо и муторно, и где-то в тайниках сознания сама по себе открывается дверца для детского утешения: отец не умер, он просто не пишет. Он никогда не любил писать писем. Их всегда писала мать, а от отца передавала приветы.

Отец был по-житейски умен и трезв, удовлетворялся малым, и я не помню за ним никаких страстей. В своем мировоззрении он сохранил какую-то удивительно светлую наивность, продолжая верить, что даже в отъявленном мерзавце есть некое доброе начало. Отец был незлым человеком, но чужие беды его мало расстраивали. Окружающий мир вообще занимал его гораздо меньше, чем собственная семья. Дома он постоянно утверждал свой авторитет, но делал это как-то нерешительно. Он любил раз и навсегда заведенный порядок вещей и, когда этот порядок нарушался, выходил из себя. Отец был домоседом: люди его вообще не интересовали, а гости, в частности, утомляли. По той же причине он с большой неохотой навещал своих немногочисленных родственников и знакомых. Единственной темой, которая мгновенно возбуждала его интерес и любопытство, были болезни. Он мог слушать о них часами и любил, когда о них расспрашивали его. Книг он не читал (по крайней мере, я всегда помню его только за газетой) и дома держал лишь «Краткую историю Отечественной войны», «Книгу о вкусной и здоровой пище» и второй том из собрания сочинений болгарского писателя Ивана Вазова.