Бункер - [11]

Отец никогда не говорил со мной о евреях. Все мои отрывочные познания были добыты из случайных книг — от Шолом-Алейхема до Фейхтвангера. В конце концов я пришел к окончательному убеждению, что «нас все преследуют и никто не любит». Я не вполне осознавал, почему все должны нас любить, но нелюбовь казалась мне явной несправедливостью. «Слушай, пап, — спросил я однажды отца, — а в Советском Союзе антисемитизм?» Мне было тогда пятнадцать лет, и я готовился поступать в радиомеханический техникум. Отец отложил очередную газету и спустил на нос очки. «Есть или нет?» — нетерпеливо повторил я. «Есть, — неожиданно ответил отец. — Ну и что?»

Я опешил.

Отец почесал за ухом и, опершись локтем о стол, забарабанил пальцами по лысине.

— Это наша страна, — сказал он. — Я за нее сражался, и меня контузило. Если бы не началась кампания против «космополитов», я дослужился бы до полковника и получал бы сейчас военную пенсию, как Бобиренко из отдела кадров. Есть антисемитизм. А где его нет? Скажи мне, где его нет? И ничего, живем не хуже других. Ты поступишь в техникум, потом в институт. Что тебе антисемитизм! Подготовишься и поступишь. Нечего себе голову всякой ерундой забивать.

У нас дома говорили только по-русски, но было несколько слов на идише, смысл которых я рано научился понимать. Эти слова всегда произносила мать, и у нее они звучали таинственно и сурово. «ГЕНУК!»[19] — строго говорила мать, и отец проглатывал недоговоренную фразу, как будто наткнувшись на невидимую стенку. «ГИБА-А-КУК!»[20] предназначалось для привлечения отцовского внимания к тому, как я делал домашние уроки, или к мелким пакостям, необходимым для самоутверждения. И, наконец, «АЗОХЕН АЗ ВЕЙ!»[21] сопровождавшееся вздохом и скорбным поджатием губ. Если рядом находился отец, он всегда добавлял «пел соловей» и смеялся.

Просматривая газету, отец любил делать вырезки или пометки. Когда я заинтересовался Израилем, перед моими глазами замелькали сообщения о «новых происках израильской военщины» и «сионистских провокаторах из Тель-Авива», а красным карандашом были отчеркнуты статистические данные о самоубийствах тех немногих советских евреев, которые доехали до Израиля. Об уехавших отец говорил: «Те, кто уезжает, портят нам жизнь. На нас начинают косо смотреть, о нас говорят по телевизору. Это плохо. Меня уже спросили в Красном уголке, не собираюсь ли я в Израиль. Что я ответил? Я — кавалер семи орденов и медалей. Я? В Израиль? Эта старая сволочь Бобиренко спросил. Я ему сказал, чтоб он сам туда ехал. Неплохо ответил, правда?»

Однажды я показал отцу затертое и надорванное на сгибах письмо из Израиля, попавшее ко мне через четвертые руки. В нем, насколько мне помнится, рассказывалось о том, что Тель-Авив расположен прямо у моря, что по городу ходят люди в плавках и едят апельсины. Сочетание далекого, желанного моря и дорогих апельсинов вызвало во мне бурный восторг, но отец хладнокровно прочитал письмо, посмотрел его на свет и тихо сказал: «Ты что, не понимаешь, что все эти письма пишет израильская разведка? Какое море, какие апельсины? Там люди живут, в бараках и мрут от жары, как мухи. Вот, почитай „Известия“».

Ах, Израиль, апельсиновая страна! Я поверил тому письму, влюбился в тебя, и у меня стало спокойно на душе, потому что я понял, что это — единственное на земле место, где нет антисемитизма. А еще я понял, что хочу жить именно в этом месте, купаться в этом море и есть эти апельсины.

Израиль оказался последним рубежом, за которым мы с отцом, в буквальном смысле слова, потеряли друг друга. Первый раз я видел своего отца плачущим, когда прощался с ним и с мамой в то последнее утро, перед вылетом из Шереметьево. Он плакал горько и громко, его плечи ссутулились, руки повисли вдоль туловища, веки с нашим фамильным конъюктивитом совсем разбухли и побагровели, а в глазах было страдание старой, больной птицы, у которой злые мальчишки разгромили палками гнездо.

Прости меня, папа, что я не плакал тогда — вот я плачу сейчас, и меня слушают только бессонные мыши, сверчки и Бог. Через две недели Он откроет свою регистрационную книгу, найдет мою фамилию и занесет над ней перо. «Катима това!»[22] желают друг другу евреи в Судный День. Что Ты запишешь мне. Бог? Обманула ли меня цыганка, или, правда, у меня есть еще полжизни?

В палатке нас осталось семеро. Дошлый Сильвио, отдохнув в лазарете, получил справку и отчалил домой. Сегодня так же жарко, как вчера, как и неделю назад. Даже Цахи не приехал. Эзра спит. Цвика болтает по телефону. Звонить домой еще рано — жена на работе. Ури, Авраам и Шуки играют в «реми». Цион молится. Я промокаю полотенцем пот и читаю американский детектив под названием «План Моссада».

…Египет напал на Израиль. Посол Израиля в США проводит ночь у известной американской тележурналистки. Послу звонят из Иерусалима, но ответа нет. Египтяне давят, израильская армия отступает, резиденцию правительства срочно переводят из Иерусалима в Тель-Авив. А посол все не отвечает на звонки. Шикса-журналистка уговаривает его остаться до утра, но долг прежде всего. По дороге в посольство на него нападают неизвестные арабы. Тренированный посол перепрыгивает через машины и за считанные минуты пересекает Сентрал-Парк. Телефон еще звонит — на другом конце провода сам премьер-министр. Судя по описанию. Бен-Гурион. «Слушай меня внимательно…»