Бункер - [8]

— …Подсоедини к кому-нибудь. Конечно, скучно… А ты вчера в кино была? А чего делала? А какие в Беер-Шеве фильмы идут? А сколько там кинотеатров? Сколько? Семнадцать? Сказала бы — двадцать. Слушай, я хочу домой позвонить, с сеструхой поболтать. 055-32944. Мерав? Ага, это я. Чего делаю? Ничего не делаю — с тобой вот разговариваю. Слушай, поставь у телефона пластинку. Ага, из моих. В красном конверте «Пинк-Флойд» называется. Эй, Мазаль, ты нас слушаешь? Сейчас сеструха моя поставит пластинку. Там начало такое — сдохнешь! Жизнью клянусь! Так, бум-бум-па-пара-ра и… вот, начали. Эй, Мерав, ты погромче сделай! Мазаль, эй, Мазаль, слышишь?.. Мерав, скажи матери, я завтра приеду. А мне наплевать, что не положено. Я устрою. Ага, так и скажи, звонил Эзра и сказал, что придет в четвертый день[18]. Кто звонил? Йоси? Какой Йоси? Йоси Таль? Если еще позвонит, скажи, в пиццерии «Лас-Вегас» встретимся. Ага, которая у Национального банка. Кто? Ципи? Нет, я с ней уже не гуляю. Пусть Йоси с этой сукой гуляет…

Чтобы скорее заснуть, я закрываю глаза и начинаю вызывать из памяти прошлую жизнь. Так же, как есть сердечные приступы, есть и приступы памяти — так, по крайней мере, я называю то состояние, в которое впадаю в результате своих заклинаний. Оно всегда начинается одинаково.

Перед глазами встает дом на Ленинском проспекте, где я вырос, и родительская квартира из двух смежных комнат. Если бы в самом деле существовал аппарат, позволяющий проецировать на экран мысленные образы, я без конца смотрел бы один и тот же фильм. Большой грязно-серый девятиэтажный «сталинский» дом. Внизу — магазин «Рыба». Крупный план: белые пластмассовые буквы Р-Ы-Б-А. Камера чуть удаляется, и в кадре возникают два окна на втором этаже: маленькое — над буквой Р и побольше — над Ы. Снова наплыв: за углом дома полукругом разлегся газон, а за ним начинается липовая аллея, ведущая в Нескучный сад. Первый же поворот направо — в наш двор. А налево — в Анечкин. И вот ее балкон — огромный, квадратный. Таких больше не строят. На Анечкином балконе 8-й класс «А» собирался на вечеринки. Там пили купленный в складчину лимонад, красное болгарское вино и танцевали. Особой популярностью пользовались две заграничные пластинки — «16 тонн» и «Голубые канарейки». Когда музыка подходила к концу, кто-нибудь из ребят быстро переставлял иголку, и танцы продолжались. Я тоже танцевал, чтобы подольше подержать за талию Раю Дичинскую, в которую был тогда ужасно влюблен. «16 тонн» пел могучий бас, и через много лет я очень удивился, увидев в журнале снимок певца — щуплого, коротконогого человечка с плоским лицом. Слов никто из нас не понимал, но из названия и мрачного тона было ясно, что парню тяжело. Из «Голубых канареек» мы хором выкрикивали припев — «Блю-блю-блю, канари», и мне в голову лез адмирал Канарис, о котором я читал тогда книгу «Сатурн почти не виден».

Из лимонада, разлитого по стаканам, выдыхался газ, скользила игла по заезженным пластинкам, звонко хохотала Раечка, снизу поднимался терпкий липовый дух, дома меня ждала толстая книга про разведчиков — и только сейчас я понимаю, что это и было абсолютное счастье, беззаботное и безмятежное.

Меня иногда спрашивают, тоскую ли я по России. Нет, не тоскую. Я ведь России почти и не знал: ездил в Литву, на Кавказ, служил в Карелии, да еще проездом побывал в Ленинграде и Кишиневе. Я тоскую по Москве. Это и есть мой дом, мое Отечество. Я тоскую по магазину «Рыба» и Анечкиному балкону. Я тоскую по своему детству.

Снова жужжит кинокамера, и я брожу по Нескучному саду, под ногами шуршат разноцветные листья, и выплывает моя читальня — чудный домик на горке, бывшая загородная усадьба графа Воронцова: псевдоантичные колонны, уютные балкончики, просторный флигель и мансарда. А внизу, под горкой — пруд и чайный домик Екатерины, где «императрица изволила чай кушать». Шапочка-купол, как крошечная церквушка без креста, и перед домиком — плотина, где мы загорали. В центре пруда — островок, поросший высокой травой, и на нем заплесневевшая бронзовая «Купальщица», на которой мы выцарапывали свой запас новых слов.

В соседней Москве-реке вода пахла бензином, а в этом пруду всегда стоял запах осени. Даже в разгар лета. Здесь я учился рисовать, и «Купальщица» была моей первой «натурой». У нее были покатые плечи и выбитые глаза, но изгибалась она очень соблазнительно, и на моем рисунке ее бедра заняли почти половину островка. Учительница рисования очень удивилась и сказала, что у меня еще нет чувства пропорции. По-видимому, я с детства был склонен к монументальности, поэтому у меня гораздо лучше получился огромный гипсовый бизон, сооруженный рядом с беседкой в честь 800-летия Москвы. Наверное, бизон имел какое-то отношение к этой дате. Он был грозен и угрюм, но первое свидание я назначил Рае Дичинской именно «у бизона». Она не пришла, и с тех пор я возненавидел бизона, хотя продолжал рисовать «натуру». Я настолько обнаглел, что даже послал свои рисунки в «Пионерскую правду», и, к своему удивлению, получил ответ, который выучил наизусть. «Дорогой Лева, — говорилось в нем, — у тебя интересный выбор сюжетов. Больше рисуй окружающие тебя предметы: стаканчик для карандашей, горшок с цветами, вазу. Это научит тебя чувству формы. С пионерским приветом — Б. Вайнштейн». Я так и не узнал, Б. Вайнштейн — это был мужчина или это была женщина, и тем более, уехал(а) ли он(а) в Израиль или по-прежнему пишет письма другим пионерам. Я перестал рисовать и начал писать стихи, но, по-видимому, то же отсутствие у меня чувства формы приводило к отказам в тех редакциях, куда я их носил.