Бункер - [17]

— Цвика, дай мне позвонить!

— Вот тут одному резервисту позвонить надо. Дай ему линию! Что? Ты подумаешь? Думай-думай, если у тебя есть чем думать!

Длинные гудки и наконец голос жены, даже еще не голос — откашливание и протяжное: «К-е-е-н»[24].

— Это я, милая.

— Левушка? Это ты?

— Да. Ты долго не подходила.

— Я заснула немножко. Пришла усталая, даже телевизор не включала. Сразу легла и…

— Как ты?

— Все в порядке. А как ты?

— Тоже в порядке. Я…

— Ты решил? Почему ты молчишь? Я спрашиваю, ты решил? Лева?

— Нет.

— Но ведь мы договорились, что ты позвонишь, если…

— Вот я и звоню.

— Но ведь ты ничего не решил!

— Нет.

— Левушка, почему ты так со мной говоришь?

— Как?

— Холодно. Там, что, кто-нибудь понимает по-русски?

— Нет, никто не понимает.

— Хорошо. Осталась еще неделя. Если ты вернешься из своей армии и ничего мне не скажешь…

— Женя, не надо ультиматумов.

— Это не ультиматум, милый. Я просто устала тебя уговаривать.

— Эй, джинджи, — кричит Цвика, — кончай болтать, мне тоже звонить надо!

— Кто это там, милый?

— Есть у нас один крикун. Прости, но тут нужен телефон.

— Спокойной ночи, Левушка. И, пожалуйста, я тебя очень прошу…,

— Спокойной ночи, милая. Я тебя очень люблю, и мне очень плохо без тебя. Целую тебя, целую…

— Ну, что дома? — спрашивает Цион. — Все в порядке?

— Все в порядке, — автоматически повторяю я.

Осталась еще неделя. Осталась всего неделя. Сегодня — второй день. Или третий день? Без газет все дни перепутались…

Напротив меня раскашлялся во сне Авраам. Он кашляет долго, залпами, с какими-то рвотными судорогами, а затихая, всхлипывает и причмокивает, будто ест суп. Цвика опять забыл выключить приемник. Вылезаю из спальника и шарю в темноте вокруг его койки, пока не нахожу этот чертов транзистор в одном из ботинков.

У ворот, скрючившись на стуле, спит Ури. Автомат он сунул под ноги.

Лежу с полузакрытыми глазами и смотрю, как Цион вытаскивает из футляра очки, потом расправляет дицит[25] и натягивает штаны. Гудит голова, болят бока, хочется спать. Пять часов утра. Цион выбирается из палатки, закутывается в талит, и на фоне бесконечного песка его одинокая фигура превращается в большую белую птицу с черными полосками. Наверно, вот так и выглядели наши прадеды в земле Ханаанской. Заунывный мотив молитвы с ее монотонным «ай-яй-яй» разбудил каких-то мелких птах, и они взлетают из-за дюн парами, как боевая эскадрилья.

Цион скатывает талит и вынимает из сумки огурец, кусок хлеба и кефир в пластмассовом стаканчике. С ужина припас, думаю я.

— Спасибо, Господь, — бормочет он, — что послал нам еду и дал поесть в мире…

Он взбалтывает кефир и тут замечает, что я не сплю.

— Огурец хочешь?

— Давай.

Цион разламывает огурец пополам.

— А в России огурцы есть?

Песок вкраплен в огурец, как дробь. Песок царапает горло. Песок под ногтями.

— Цион, почему ты в синагоге не молишься?

— Идти далеко.

Ах да, сегодня — Суббота. Значит, Цион не поедет с нами в столовую и до вечера будет лежать и читать свои книги.

Я один раз был в нашей полковой синагоге. Небольшой такой домик с надписью «Синагога». Когда проходил мимо, меня ласково окликнул раввин: «Молиться идешь?» — «Нет». — «А книга? Это не Танах?» — «Нет, американский роман». Раввин пожевал губами и отвернулся.

Из любопытства я зашел внутрь. Там было несколько солдат, в основном — пожилых резервистов. Автоматы лежали на скамейках рядом с молитвенниками. Но самым поразительным была картина на стене, написанная маслом и пристроенная с правой стороны от Арон ха-Кодеш[26]. На этом полотне, разделенном по диагонали черной линией, были грубо намалеваны танк (внизу) и пушка (наверху). Этот шедевр батальной живописи сопровождала витиеватая надпись, выведенная крупными желтыми буквами «ЛО Б'ХАЙЛЬ В'ЛО Б'КОАХ!».

— Красиво, а?

Я оглянулся и увидел того же раввина в чине капитана.

— А как же это, картина — и в синагоге висит?

— Это не картина, — вздохнул раввин, — а эмблема! Можно сказать, лицо полка!

Вспомнив этот разговор, я спрашиваю Циона, что он думает о синагогальной картине. Он уже в молитвенном трансе и не сразу из него выходит. Повторяю вопрос. Цион трогает ермолку и морщится.

— Плохо, очень плохо! У сефардов запрещено. Совсем запрещено, чтобы во время молитвы других мыслей не было, чтобы ничего другого глаза не видели. А у ашкеназим можно. Это ж надо — в синагоге пушки с танками рисовать! Тьфу, прости Господи! Да это наверняка ашкеназим и нарисовали, тайманцы и рисовать-то не умеют! В скольких синагогах в армии был — нигде такого не видел!

— Слушай, Цион, а вот надпись…

— Какая надпись?

— На картине этой. ЛО Б'КОАХ… и как там раньше?

— ЛО Б'ХАЙЛЬ!

— Да, хайль! Что это значит?

— А то и значит, что мы не только силой берем, не только танками.

— А чем же еще?

— Вот в этом-то все и дело, — усмехается Цион и собирает в щепоть свою бороденку. — Написано в Танахе: «Не воинством и не силой, но Духом моим»! Вон что они с Божьим словом делают! Где же Дух-то, а? Я тебя спрашиваю, куда они Дух подевали?

— Кто «они»?

— Ашкентозим[27], кто же еще? Когда мы приехали, они над нами смеялись, что у нас детей много; что старухи наши в штанах ходили и на срадьбах улюлюкали; что мы раввину руку целуем. Варварами нас называли. Они из нас второсортных ашкеназим хотели сделать, а мы первосортными тайманцами хотим быть, понял?