Бункер - [16]

— Все закрыто было, — рассказывает Эзра, — только у арабов открыто. Но к арабам я не пошел, я у них в кафе никогда не ем: брезгую. Грязно у них. Если бутылка запечатанная, тогда я еще, может, выпью, а если что открытое — никогда!

— Арабы! — раздельно произносит Шуки и долго затягивается сигаретой. В темноте красная точка пульсирует, как огонек ночного самолета.

— Не любишь ты арабов, а, Шуки? — подначивает Авраам.

— Я их ненавижу! — злобно цедит Шуки. — Не-на-ви-жу! Раньше я их вообще не замечал. Так, бегут себе, как собаки по улице. А после Йом-Кипур стал их ненавидеть и скажу почему. Две причины. Первая. Дружок мой, товарищ близкий. Мы с ним в Суэце были. Уже после прекращения огня. Помнишь, Цион?

— Конечно, помню! — отзывается невидимый Цион. — С нами Цемах был. И Моше Лейбович, благословенна его память!

— Вот я про него и говорю. Сидели мы тогда с ребятами все вместе, мясо жарили. А Моше и говорит: «Хочу лука». Не может, понимаешь, мясо без лука есть. Ну и полез он по ступенькам на крышу — там лук лежал. Мы внизу сидим, разговариваем, вдруг слышим — очередь автоматная, и еще одна. Вскочили, а там темно было, ничего не видно. Пока вылезли из дома, пока поняли, что случилось, дружок мой Моше уже мертвый был. Его египетский снайпер из «калачникова» пополам разрезал. Вот так, как ножом, на две половинки. И это после прекращения огня! Вот тогда-то я арабов и возненавидел. И вторая причина. Племянник мой, Хананья. Встретились мы с ним во время войны на переправе, обнялись. Я ему говорю, теперь уже недолго осталось, я тебе после войны позвоню — увидимся. Прихожу через месяц домой, а мне говорят: убили Хананью, нет его больше. Вот откуда моя ненависть. Мне бы только дали власть, я бы тут всех арабов перестрелял! Всех до единого. И детей тоже. Сегодня они дети, а завтра у Арафата служить будут. С арабами только так и надо. Они только силу и признают. Знаете, как говорят: «Не верь арабу, даже если он пятьдесят лет в гробу».

— Сорок, — авторитетно поправляет Цион. — Написано в Гемарре: «сорок лет в гробу пролежал». Эта история случилась с рабби Меиром. Он в канун Субботы проходил мимо кладбища, и был у него с собой мешочек с деньгами. Чтобы в Субботу деньги не носить, он решил закопать их до следующего вечера. А ночью дух араба, который был там захоронен сорок лет назад, явился арабову сыну и рассказал, что в таком-то месте еврей закопал свои деньги. «Пойди и возьми!» — сказал дух сыну. Хорошо, что рабби Меир вовремя вернулся! Такая вот история.

— Арабы, сукины дети! — снова вступает Шуки. — Я их знаю, рос с ними, работал вместе, от них арабскому научился. Сам не говорю, но понимать — понимаю. Меня они не проведут! Я тут в одном арабском духане недавно был и так просто хозяина спросил: куда он все заработки девает? А у него мальчишка — сын лет пятнадцати — говорит по-арабски: «Вашему правительству налоги платим, а оно на них оружие покупает, чтобы нас убивать!» Я к нему — ты, говорю, что сейчас сказал? Повтори — я все понял! А он сразу же: а что, мол, ничего я такого не говорил, сказал, что много налогов платим. Я его чуть не прибил! Я, когда в солдатской форме, так хоть оплеуху могу арабу дать, если он, к примеру, на дороге у меня стоит или сказал мне что-нибудь. Прямо вот так дам по морде, и все — и поверят мне, меня оправдают! Хоть так с ними посчитаться!

— У арабов психика такая, — говорит Эзра, — что они только кулака слушаются. Вон ихние полицейские в Шхеме сразу их по головам дубасят — не то что наши, все с уговорами, да с уговорами.

— А мне арабы не мешают, — полусонно бормочет Цвика. — Мне бы поскорее из армии освободиться и жить как человек.

— Молодой ты еще, Цвика, — смеется Шуки и швыряет в него тлеющим окурком. — Какая это жизнь? Только тихо стало — и опять война! Все, что я помню, это — война, война, война!

«Тут все время война, милый, я больше так не могу. Все время в таком напряжении, столько смерти вокруг, и каждый раз, когда ты уходишь на свои сборы, я места себе не нахожу, все думаю, а вдруг с тобой что-нибудь случится! Давай уедем, Левушка, я тут в банк пошла работать и там тоже устроюсь, а ты с твоим английским — тем более! Тетка моя поможет, и брат все время зовет, говорит, что там хорошие люди живут. Ты же сам говорил, что в Америке врачи лучше. Мне операцию сделают, и у нас будет ребенок. Это тут на меня смотрят как на больную, как на прокаженную, а там мне помогут, только, ради Бога, давай уедем! Пожалуйста, Левушка, ну пожалуйста! Я все понимаю, я тебя жалею, милый, но и ты меня пожалей!»

Господи Боже мой, за что Ты меня так мучаешь? Ты не дал мне покоя там, не даешь его и тут. Я совсем уже запутался, не знаю, чего Ты от меня хочешь. Хочешь, чтобы я остался? Но ведь Женя уедет одна, а без нее я умру. Хочешь, чтобы уехал? Тогда какой же Ты еврейский Бог? И кто тогда я сам?

Распугивая сверчков, надрывается приемник. Цвика ругается с Рути.

— Цвика, — прошу я, — скажи Рути, чтоб дала мне линию, мне срочно домой надо позвонить. Слышишь, Цвика?

— Ну и дура ты, ясно? Не хочешь — не надо, только я тебе больше звонить не буду, поняла?