Бульвар - [81]

Я налил. С такой же легкостью Света опрокинула другую. Только после этого, схватив огурец, кол­басу и хлеб, с жадностью молодого дикого существа начала жевать. Тарелка быстро опустела. Я открыл консерву, порезал еще колбасы, огурца, колбасного сыра, которому я отдавал предпочтение перед другими сырами и который у меня почти никогда не переводился. Из овощей больше ничего не было, а из фруктов остались только яблоки — белый налив.

И получилось совсем не плохо.

Третья воочию заставила Свету забыть про свое наболевшее; ее лицо украсила мягкая отсутствую­щая улыбка, глаза слегка помутнели. Она обвела ими вокруг себя, и ее шаткий тусклый взгляд остановился на мне. Смотрела так, будто только увидела.

— Ой, Александр... Я совсем поплыла... — нараспев сказала Света и вяло махнула рукой. — Иди ко мне, — позвала она. — Я хочу обнять тебя.

Я сел рядом. Света обняла меня за шею, положив голову на плечо. Ее белые волосы упали вниз, закрывая лицо, и словно отделили ее присутствие от моего. А я не мог решиться, чтобы отбросить их на­зад и сделать наше присутствие ближе друг к другу: какое-то внутреннее упрямство держало меня, и ни­как не получалось его преодолеть.

От Светы тянуло сильным непонятным терпким запахом, и мой кадык начал перекатываться сверх-вниз. С чувством голодной собаки я втягивал этот запах в себя, и моя голова обрисовывалась хмельными кругами.

Черт меня побери — я был на вершине счастья! Мне хотелось придать вечность этим минутам, никогда не отпускать их от себя на расстояние каждодневности, серости, пошлости.

Наконец, что особенного, что необычного было тут? Была окаменевшая женщина, был я и еще тысячи чувств, которые раздирали нас: вредили несо­вершенством наших взаимоотношений, сложностью жизни. А еще сомнениями, болью, тревогой. Взглянув на все это обычным взглядом и трезвым умом, дуростью можно назвать, может, даже сумасшествием. Так какое уж тут счастье?

А я держал на своем плече сокровище и боялся по­шевелиться, чтоб не спугнуть его. Будто райская пти­ца, которая задремала в мечтах своего дрожащего легкого сна, была сейчас для меня Света. Ощущение этих чувств и было тем неожиданным сладким счас­тьем, которое вознаградило меня своим пленом.

Света заснула.

Какое-то время я наслаждался этими минутами, потом осторожно, поддерживая за голову, положил Свету на диван. Раздевать не стал, только на джинсах расстегнул пуговицу и молнию, да на джинсовой рубашке на груди дал ослабление на две пуговицы.

Часа полтора смотрел телевизор, читал расска­зы Набокова. Потом из боковой комнаты достал раскладушку, лег и заснул.

***

Назавтра Света в ванной долго колдовала над своим лицом, чтобы как-то замазать синяк, который за ночь вызрел во всей своей красе. Он налился под глазом лилово-желто-синим цветом, от которого Света подвывала, глядя на себя в зеркало. Мне было смешно, как она ойкала и айкала, тяжело вздыхала и что-то неразборчиво шептала сама себе. Те искрен­ние мучения, которые терзали Свету, меня совсем не трогали. Наоборот, я радовался обстоятельствам, которые держали ее рядом со мной, не давая необхо­димой воли фантазии и действию.

С другой стороны, когда я смотрел на Светино по­битое лицо, чувство неловкости овладевало мной: совсем ненормальное явление, когда бьют женщину. Патология какая-то, дегенерация, болезненное чувс­тво собственной вины. Ведь если бы она — вина — была напрямую твоя и ответственность за нее ле­жала на твоих плечах, тогда все понятно: соберись силами, духом (как бы тяжело не было) — и на ко­лени. А тут и не ты, вроде, и ты. И не только пото­му, что твоя близкая или знакомая страдает. Нельзя бить женщину, нельзя и все! И тут другого объясне­ния, кроме того, что она — женщина, нет. И не бу­дет. И не нужно.

Как Света ни старалась, синяк через макияж проглядывался. Он просвечивался, пробивался, просачивался наверх и никак не хотел исчезать, сделаться незаметным.

Сложив руки на коленях, Света сидела на диване совсем несчастная. Выражение ее лица было трагическим. Передо мною был ребенок: беззащитный и слабый, которого обманули и обидели. И те­перь всей душой этот ребенок перерабатывал обман и обиду на новый опыт, который должен будет за­крепить его дальнейшие шаги, сделать их более устойчивыми, расчетливыми и холодными. Далее, думая про это, Света впитывала в себя эту жизненную необходимость.

Я стал перед ней на колени. Затаенным взглядов она смотрела на меня.

Ребенок, честное слово, ребенок! И чем только ее успокоить?! И не знал, чем. И не знал, как. И не умел. Даже за мою прежнюю радость стыдно стало. Ведь радовался тому, что с таким лицом Света никуда от меня не уйдет. А это неделя, не меньше. И моя радость была радостью скупого, который склонился над сундуком с богатством, которое никому и никогда не желает отдать, ни с кем не желает делиться, даже показать.

А тут, глядя на Свету, я готов был и показать, и делиться, и отдать... Моя скупость не выдерживала ее страданий. Нужно было что-то придумать, чтобы вывести ее из этого шаткого угнетенного состояния.

— У меня идея! — воскликнул я.

— Какая?— совсем без интереса отреагировала Света.