Бульвар - [52]

Нет больше, чем есть. Не будет больше, чем бу­дет.

Вот и Вове время дало то, что дало, определило то, что определено.

«Я не хочу видеть завтрашний день!» — кричала вся Вовина человеческая сущность, внешняя и внут­ренняя.

Мы допили бутылку, и почти сразу Вова предложил:

— Возьми еще одну.

Минут через десять опять разливали вино по рюмкам. Я то и дело незаметно бросал взгляд на Вову, и каким-то холодком пробирало меня. Ощу­щение было понятным: в Вове я будто видел себя завтрашнего... И я пугался этого. И не хотел согла­шаться с такой перспективой своего нового дня. «Я не желаю! Стой!!! Тихо, тихо... Я желаю видеть... быть... любить... Я желаю ощущать вот такую про­хладу и жару, видеть траву и деревья, людей и жи­вотных, хочу зимой блуждать под вьюгой и кормить с рук снегирей. Я желаю все, что определяет время и что оно мне даст еще. Я хочу мучиться в поисках со­здания образа на сцене, хочу любить и ненавидеть все творческие распри, ругаться и мириться на этом тернистом пути. Я этого всего хочу, как можно боль­ше, все желаю, люблю...»

Я даже закашлялся от этого неожиданного чувс­тва, которое внезапно нахлынуло, будто какой-то знак предостережения, предупреждения...

На заборе, который ограждал парк, на деревьях, просто на траве, поодаль от нас, широко раскрыв клювы, словно пациенты в стоматологических крес­лах, сидели галки, вороны. Духота усиливалась, вре­мя перевалило за полдень.

— Как ты думаешь, я алкаш? — спросил Вова, и вопрос показался мне каким-то глупым, даже непо­нятным для взрослого человека, тем более что про­звучал он на полном серьезе, без всякого подсмеивания над собой.

Так играют дети в свои игры, без тени усмешки, рассказывая друг другу самые невероятные несура­зицы и задавая такие же несуразные вопросы.

Так же серьезно, как прозвучал вопрос, я ответил:

— Думаю, алкаш.

— Нет! — вскинул голову Вова. — Я не алкаш, я — пьяница.

После небольшой паузы я сухо и упрямо деклари­ровал свой вывод:

— Пьяница, Вова, я, а ты — алкаш.

Мы выпили еще. Вова опять задавал вопросы, рас­суждал, а я с детской серьезностью отвечал, слушал.

— Думаешь, я не смогу?

— Не знаю.

— И я не знаю. И главное, пожалуй, то, что я не желаю знать.

— Почему? — мой вопрос, скорее, риторический, для поддержания беседы.

— Во всем должен быть какой-то смысл. А тут — никакого...

— Разве не имеет значения, с чем завтра про­снешься, с какой надеждой и какими мыслями?

— Мне все равно! А тебе?

— Ну, у меня все-таки есть какая-то надежда... Да и мысли забирают определенное внимание...

— А моя надежда и мысли вот! — и Вова пальцем щелкнул по бутылке. — Наливай.

Мы выпили.

— На этом свете у человека нет ничего сущего, кро­ме одиночества, если, конечно, не брать во внима­ние какие-то материальные ценности, — рассуждал дальше Вова. — Но это грязь. Поддавшись на их ма­нящий блеск, душой нужно умереть, проще — сдох­нуть. Вроде ходят, руками машут, что-то кричат, чтобы ухватить свой кусок благосостояния, едят, пьют — а мертвецы, трупы. День и ночь трясясь над своим призрачным богатством, они еще глубже за­рываются в одиночество. И слепнут, глохнут ко все­му живому, радостному... Немало таких видел. Вот и получается: одиночество — праздник человеческий, серый праздник.

Вовины рассуждения удивительным образом сов падали с моими, и я не без интереса слушал, а он продолжал:

— Все мы дети природы. А в ней как? Родило дерево или цветок зернышко, сбросило его на землю и начинает из этого зернышка расти такое же дере! во или цветок. Но растут они сами по себе, только солнцем, дождем да ветром обласканы. Взрослые деревья и цветы уже не имеют к своим младенцам никакого отношения. Почти то же самое и у зверей: только пока слепые и беспомощные — кормит свое потомство мать. А отец вообще не знает, что оно у него есть. А как подросло потомство, — так и нет для них больше мамы: сами себя кормите, голуб­чики. И нет ни брата, ни сестры. А если встретятся на узкой тропинке — горло перегрызут друг другу. О-ди-но-чест-во! В отличие от зверей, где главным выступает инстинкт самосохранения и продолжения рода, у людей есть чувство любви. Сколько про него спето и сказано! И как ужасно, когда после непро­должительных, бурных ее проявлений, где вначале будто и понимание, и единство взглядов, оно однаж­ды обозначается незаживающими душевными рана­ми. И уже у каждого из бывших возлюбленных свой смех, свои слезы. И только дети еще удерживают, как бы являясь связующим звеном от окончатель­ного разрыва, одновременно рождая и воспитывая в себе свое одиночество. Этот пример полностью про мою племянницу.

Вовину племянницу я знал: красивая. Пробовал даже ухаживать за ней, но совсем ненастойчиво, скорее, по привычке. Слышал, что муж ее наркоман. А в глазах их шестилетнего сына действительно чи­талась глубокая сосредоточенность на самом себе.

— О-ди-но-чест-во! — еще раз протянул Вова и, не­много помолчав, воскликнул: — А если алкаш, то хрен с ним! Мне нравится. И, знаешь, эти последние мои пять лет, которые я провел здесь, если не брать детство, как ни удивительно, были самыми настоя­щими, самыми существенными...