Бульвар - [51]

— А я подумал — она твоя пассия.

— Да какое там! — отмахнулся Вова. — Я к этому давно остыл. Моя возлюбленная — бутылка. Вот тут и получается самая простая арифметика: Виолетта у меня — и все с бутылкой сюда.

Вова смеется и удовлетворенно дополняет:

— Халява!

— Ну, если ты про бутылку заговорил, то и я не с пустыми руками, — и выставил на стол чернила.

— Вот то, что надо! — обрадованно воскликнул Вова, потирая ладони, и подвинул рюмки. — Нали­вай.

— Давай выйдем на воздух, — предложил я. — Ты не обижайся, но в доме у тебя... ну, честное слово, у иного хозяина в хлеву чище бывает.

— Это все пиздюки эти! — воскликнул возбужден­но Вова. — Придут, наплюют, нагадят. Сколько раз говорил не срать в доме, да разве они послушают?! И палкой выгонял, но все равно, притянут бутылку и уже хозяева, бля. Даже Виолетты не стесняются.

— Не нужно в дом пускать, тогда никто гадить не будет.

— Ну, ты тоже скажешь! — искренне удивился Вова, — А халява? Как-никак, а почти каждый день выпью.

— Так пусть бы Виолетта немного прибрала, если самому лень.

— Да если бы не она, ты сюда не вошел бы. Не­сколько раз на неделе убирает. А мне не лень. Рань­ше почти каждый день убирал. Но вот уже почти полгода как ноги начали отказывать. Не болят, пад­лы, но и ходить не хотят. Но заставим. Пошли...

Вова уперся руками в стол. Тяжело поднялся с та­буретки. Рядом лежала самодельная клюка, кото­рую я сразу не заметил, и, опираясь на нее, почти не отрывая ног от пола, подошвами сапог зашаркал к выходу. Через порог перебирался как ребенок, ко­торый только научился делать первые шаги. Вце­пившись руками за косяк, сначала переставил одну ногу, потом другую, и, очутившись на улице, опять оперся о клюку.

Ах, как у меня закололо сердце, ах, как пересохло в горле, глядя на эти... странные движения друга, для меня еще совсем не понятные и, казалось, еще такие далекие...

— Может, на Неман сходим? — неуверенно пред­ложил я.

— Далеко, — не согласился Вова. Полчаса бу­дем тянуться.

В том, что полчаса, с Вовиной ходьбой я не сомневался. А вот что далеко, неправда: до Немана метров триста, не больше.

Через дорогу, напротив Вовиного дома, был небольшой парк. Сразу за ним в небо возносилась огромная каменная церковь восемнадцатого века с отделенной от нее колокольней, от которой вокруг церкви шло широченное каменное ограждение. В парке, напротив церкви, мы присели на чахлый ковер травы. По сравнению с открытыми местами, где деревья не бросали на землю свою тень и та уже с утра начинала дышать жарой, как раскаленный кузнечный горн, здесь было достаточно прохладно, легко дышалось. Маленький рай под невыносимос­тью вечного светила, которое — жизнь всему живо­му, и всему живому — смерть. Что сейчас решало это светило во времени и пространстве, щедростью своей энергии проливаясь на этот кусок земной суши, кото­рая называется Беларусь, только ему было известно.

Вино мы закусывали печеньем, которое я купил в магазине. Противный напиток «чернило», но пить водку в такую жару было бы тяжело. Вот и души­лись этой дрянью. Точнее сказать, я душился, ибо у Вовы процесс питья проходил спокойно и просто, даже с удовольствием.

В разговоре, вспоминая годы молодости, дошли даже до школьных времен. Какое-то удивительное спокойствие колыхало меня на своих крыльях, оку­тывая чувством легкой печали и тревоги, которая неизвестно почему возникала. В эти минуты чувс­тва были той необыкновенностью, тем непонятным глубоким открытием, которые приходят к человеку если только во сне. Всем своим существом я будто растворился в этих ощущениях, в празднестве света и тени, жары и прохлады, сливаясь с ними каждым своим нервом. Вся бессмысленность моего сущест­вования в городе, которое занимало большую, основную часть моей жизни, с ее суетой, обманом, изме­ной, внезапно исчезла куда-то, как болотный туман развеялся в этом тихом и вечном, и на все мои года едином, сущем пространстве. И оставались только парк и тень, легкая прохлада и жара, друг и я... И все мы перед церковью. И над всеми нами небо...

Главной составляющей человеческой жизни од­нозначно можно назвать надежду. Все остальное — прилегающее к ней: вера, любовь. И вот когда это не бесконечное чувство однажды вытравливается, ого­ляя холодное, жесткое дно бытия — наступает время отказа, минуты невыносимости и безразличия. Еще обмытый жизнью — ибо дышит, видит, говорит, ест, пьет, — человек будто отсутствует во всех его прояв­лениях, не имея и не желая иметь к ним никакого от­ношения. Наступает такое время, когда человек пе­рестает желать прихода нового дня, радоваться ему. Я не знаю сущей невероятности этой минуты. Только могу об этом догадываться, рассуждать. Но все это только предположения. Действительное где-то там, сбоку, в высших сферах, не досягаемых для разума.

Никто не ответит, почему однажды человек вос­клицает: «Я не хочу видеть завтрашний день!». Веч­ная тайна природы в живой ее цепи, одним из звень­ев которой является великомученик этих отчаянных слов.

Не человек все расставляет на свои места — вре­мя. Мысли, желания, действия — дело только его не­видимых рук, его сильной воли. Оно решает все, оп­ределяет то, что должно быть, когда и где.