Бульвар - [37]

Я уже давно не бывал ни в кафе, ни в ресторанах. Хотя раньше, в студенчестве, любил в них посидеть, послушать музыку, потанцевать с незнакомкой. Од­ним словом, «побалдеть». Обычно мы ходили в рес­торан «Лето». Сбрасывались по пять рублей, и это даже было слишком. Этот ресторан мы выбрали из-за его оркестра. Репертуар его состоял в основ­ном из блюзов и медленных мелодий, которые нам очень нравились. Да и сам ресторан был очень уют­ным, чистым и даже немного интимным. Другие рестораны, которые мы знали, были похожи на ста­дион: большие, шумные, бездушные, с музыкой, от которой уши закладывало. Наше «Лето» было настоящим летом: ласковым, уютным, теплым. Все было знакомо, как дома. Можно было действитель­но расслабиться и не бояться, что тебе может кто-то нахамить, испортить праздник. «Лето» — это был праздник души, праздник созревания, первых само­стоятельных шагов, которые мы делали, оторвавшись от родительской опеки. Это был наш выбор. Спасибо тебе, «Лето», за все.

Кафе, в котором сейчас мы сидели со Светой, было небольшим, но в нем очень уж отдавало казенщиной. Вроде и тихое, и музыка уши не закладывает, а какое-то холодное, неуютное. Только мерцающий огонек нашей свечки скрадывал это грустное безразличие.

Мы пили не спеша, смакуя (текила начинала мне нравиться все больше), заглядывая друг другу в глаза. Наш разговор был ни о чем. Никаких вопросов и ответов, никаких решений насущных проблем и обсуждений серьезных тем.

Пили, закусывали, говорили, смеялись.

Горела свеча.

Мы медленно отделялись от всех. Плыли на свой маленький островок, на котором кроме нас никого не существовало. Наша музыка звучала в нас самих и именно такая, которую мы хотели слышать.

Пути Господни неисповедимы. Тем и велик Он, равных себе не зная. Ведь если знать все наперед, умереть можно. Никакой жизненный поворот ни бу­дет тебе загадкой и неожиданностью, ни открытием, ни радостью, ни болью. И не станет перед тобой веч­ный вопрос, вопрос жизни и смерти. Будешь течь, как вода из крана: ровно, тихо.

Я уже даже был рад, что Света вытянула меня в кафе. Дома — это дома. А тут совсем другая обста­новка.

Тут за наш стол, рассчитанный на двоих, подста­вив стул, без разрешения, подсел парень Светиных лет. Короткая стрижка, цветная рубашка навыпуск, на среднем пальце левой руки серебряная печатка. Лицо вытянутое, худое, с небольшими глазами желтого цвета. Под носом светлый редкий пушок, кото­рый прикрывал заячью губу, когда он говорил, губа оголяла зубы.

— Здорово, Муха! — поздоровался незнакомец

— Привет, — немного напряженно сказала Света.

— Что-то ты совсем пропала, не купила ли случайно новое рабочее место?

— Это мое дело, — был резкий Светин ответ.

— Не скажи, не скажи, это как посмотреть, — сверкая глазами, сказал парень.

— А как посмотреть? — насторожилась Света.

— Долг за тобой.

— Какой долг? За что? Я же за все с вами рассчиталась, — уже немного паникуя, говорила Света.

— Нет, не за все, мы тут недавно помозговали, сделали перерасчет и получилась тонкая арифмети­ка: с тебя еще триста долларов, и можешь садиться на любое говно, Мушка.

— Триста долларов?! Да за что? — воскликнула Света.

— За бывшее место работы, — сухо и жестко отве­тила заячья губа.

Я понял, что мое время настало. Тянуть даль­ше было бы не по-джентльменски. Эта разрисован­ная, обскобленная, недопеченная вошь, выражаясь блатным языком, надоела. Чувствуя себя безнака­занным, он нагло хамил, отравляя живой воздух грязью и гнилью. Меня он не замечал, я не сущест­вовал для него. Даже обидно становилось, хотя, что там обидно, зубы начинали стучать. Сдерживался, как мог.

— Молодой человек, во-первых, вы не попросили разрешения присесть за наш столик, а во-вторых, будьте любезны, оставьте нас, — тихо и почти спо­койно сказал я.

— Ой-ой, — воскликнула губа. — Я думал, это па­мятник, а это живой человек. Здравствуй, живой че­ловек!

— Здравствуй и до свидания! — так же тихо ска­зал я.

— Почему до свидания, мы еще даже не познакомились, — весело сказал губа. — Муха, это что, твой дедуля? А ты ничего про него не рассказывала. Ты все говорила, что сирота. Мы тебе из-за этого скидку делали, а выходит, обманывала нас.

Ах, как мне хотелось рвануть его на себя, кула­ком заехать в его заячью губу, потом бросить на пол — топтать до животного страха этих желтых со­бачьих глаз.

— А может, дедуля заплатит твой долг? Мы не против. Для него, я думаю, триста долларов — ме­лочь, — не успокаивался парниша.

— Заплачу, внучек, заплачу, сейчас получишь, — и мои два пальца правой руки, как тиски, прищеми­ли ему нос. Он заскулил тонким жалостливым звуком, на высокой ноте.

Не отпуская его, я поднимал его на ноги, и он ух­ватился худыми ручками за мою руку, со стоном тя­нулся вверх. Пырская слюной, губа кричал:

— Отпусти, сука, больно, отпусти! — и поскольку пальцы я не разжимал, продолжал скулить на высо­кой ноте.

Возле нашего столика появился человек со здоро­вой и толстой шеей в черном пиджаке и красной ба­бочке на белой рубашке.

— Какие проблемы? — спокойно и уверенно спро­сил он.

Я расслабил пальцы, а парниша двумя руками прикрыл свой нос. И так быстро, будто боялся, что я его опять прищемлю. Он хотел рвануть в сторону, но громила, положив на его худое плечо широкую ладонь, остановил.