Бульвар - [24]

Наверное, не буду оригинальным, если скажу, что толстые женщины мне не нравятся, как и худые. Люблю золотую середину, и Лина отлично вписывалась в такое мое видение. Я смотрел на нее с востор­гом и не скрывал этого. Лина заметила это и немно­го покраснела.

Мы опять обнялись и поцеловались, и я почувствовал, как по-кошачьи мягко, ласково она прижимается ко мне, вот-вот замяукает. Я коснулся Ли­ниных губ так, будто слизал кремовую начинку с торта.

— Подожди. Я с дороги и весь день на ногах в уни­верситете. Душ приму.

— И я с тобой.

Лина не возразила.

Теплые струи воды ласкали нас, и мы не отвора­чивались от них. Мои руки, будто потеряв ориентир, хаотично двигались по телу Лины, ее руки — по мне, неизвестно что ища. Губы пили губы, иногда опускались друг перед другом на колени, освежая дыха­нием поцелуя самое тайное и вечно желанное...

Лина хмелела от свободы и легкости, горячо и без­оглядно отдаваясь порыву, который под крылья ра­дости гнал ветер новых неизведанных чувств, подни­мающих ее до высоты блаженства. Одеяло, которое когда-то натягивалось на себя, чтобы быть невиди­мой и примитивной — далеко отбросилось и забы­лось. Лина хотела быть и чувствовать, удивляться и верить в то, что эти чувства у нее не последние. За­втра опять взойдет солнце и наступит утро, потом его сменит день, а день — вечер. И, наконец, вечер перейдет в Божью тишину ночи, где все живое ищет спокойствия. И в этом бесконечном полотне приро­ды, которое меняется одно на другое и отличается только цветом и звуком, запахом и температурным балансом, слышалась она — новая, удивленная и по­раженная сама собой...

Мы перебрались в комнату на диван, сладко му­чая друг друга. Мой малыш, казалось, лопнет от на­пряжения, требуя своего вулканического изверже­ния. Входить в Лину я не спешил. Наши руки и ноги переплелись, солнечным огнем горели тела. Не хва­тало воздуха. Мои губы прилипли к Лининым гу­бам. Иногда я отрывался, и по очереди — вначале одну, потом другую — целовал бусинки ее сосков. Потом ниже зарывался лицом в ее пушистую лож­бинку, кончиком языка чувствуя ее солоноватость. В коленях согнутые ноги поднимались вверх, ко­лыхаясь мачтами парусника на крутых волнах, вы­писывая невероятные линии и круги, а потом, как оборванные канаты, обвивали мои плечи.

Лина захлебывалась в своей дикой необуздан­ности. Полностью отдаваясь мощному животному инстинкту первобытности, она забыла про мораль и стыд, культуру и цивилизацию, про вечно попре­каемую по причине и без причины пристойность и, пожалуй, про самое страшное — страх показать» шлюхой. Сейчас она была ей. Она хотела ей быть Подсознательно всю жизнь мечтала об этом. И как голодная собака никогда не выпустит кость из своих зубов, так теперь и Лина никогда бы не отказалась от этих минут наивысшего самосгорания.

— Войди... — прижала Лина меня к себе.

И я всем своим упругим желанием, которое туманом затягивало мои мозги и начинало звенеть одной нотой, нырнул в ее возбужденный океан.

Радостным гневом и ненавистью он закипел. Мы до крови кусали друг друга, царапали, слюнявили лицо и шею, и нам было несказанно хорошо. И в последний момент этого взлета, когда небо обрушилось на нас, опустошенные и мокрые, мы откинулись друг от друга и, тяжело дыша, лежали молча.

Моим желанием было отодвинуться подальше и чтоб никто в этот момент не дотрагивался. Даже чувство неприязни возникало от самого случайного прикосновения. И я был благодарен Лине за тишину этих пустых, ничем не заполненных минут. Через некоторое время я услышал, как Лина попросила: «Пить хочу».

— У меня вино в холодильнике, хочешь?

— Нет, лучше попить чего-нибудь.

Я принес холодный чай, который обычно готов­лю для себя. Лина с удовольствием выпила целую кружку.

— Еще, — попросила она, облизывая губы

— Холодного чая больше нет. Дать горячего?

— Нет, тогда лучше вина.

Холодное вино мы пили маленькими глотками. Оно отлично утоляло жажду и легко туманило го­лову.

— Где ты был с утра? — спросила Лина.

— На радио работал, — обманул я (не рассказы­вать же ей мою эпопею утреннего пробуждения).

— В полдевятого? — удивилась Лина. — Так рано?

— Во-первых, не в половину, а без десяти девять ты позвонила.

— Откуда ты знаешь, во сколько я была у тебя? Ты же на радио работал, — можно сказать, со всеми потрохами взяла меня Лина. Мне показалось, что я даже покраснел от своего глупого прокола.

— Да нет,— начал нелепо оправдываться я. — Вчера в театре посидели...

— У тебя кто-то был? — тихий, робкий вопрос Лины.

Я понял, если начну еще говорить какую-нибудь глупость, тогда совсем пойду на дно и ничего не докажу. И в какой-то момент разозлился на себя: почему я должен оправдываться, что-то доказы­вать? Кому и зачем? Моя жизнь — это моя жизнь. Я живу как хочу и как умею. И делить ее с кем-ни­будь или нет — опять-таки мое право. Я человек свободный, никому и ничем не обязан. Если толь­ко родителям, но их нет — умерли. Только их мо­гилки — знак суда и памяти. Все остальное — суета и бессмыслица. Даже Родина — абстрактное поня­тие. Точное представление имеет только то, что не­сет на себе вес ответственности и заботы. И, конеч­но, ни в коем случае дикое и животное: дай и сгинь! Родительское — дай и сгинь! — не существовало. Не могло существовать. Если бы такое было — то уже не родительское. Дай и сгинь! — требовала Родина. Жестоко, безапелляционно. Указывая, что это твоя обязанность, и ты не имеешь права отказать. Твое тело для нее — гной. Твоя кровь для нее — вода. До последнего твоего: пота, слез, боли, ненависти, из­мены, мужества, — все для нее. Ты только вещь, ко­торой можно распоряжаться по своему усмотрению. И нет никакой разницы, кто определяет и утверж­дает ее деятельность, кто, от ее имени бьет в колокола и кричит о вечной преданности ей, и требует от других неоплатного долга..