Бульвар - [23]

В первые наши встречи, когда мы начинали раз­деваться, чтобы лечь в постель, Лина обязательно просила выключить свет. Это меня удивляло и сме­шило: совсем недавно замужняя женщина, мать — и стесняется. А она не притворялась: так и было. Од­нажды очень обиделась на меня: я включил свет (сделал это специально), когда она была совсем го­лая. Это был такой крик, как будто ее интимный по­кой внезапно нарушил неизвестно откуда взявшийся незнакомец. Она плакала, и мне пришлось ее угова­ривать и просить прощения. «Меня муж никогда не видел раздетой», — всхлипывала она.

«Ну что ж, пусть будет так, как есть, — думал я. — Существуют птицы ночные и дневные. Лина — ночная, пока ночная. Не нравится ее пуританская скромность — гони. А нет, тогда терпеливо жди эво­люции, когда из темноты она постепенно начнет выходить на свет, привыкать к нему и быть уверен­ной во всех своих действиях и в своем поведении. Как это было' миллионы лет назад, из глубин океа­нов на сушу выползали разные создания, обживали ее, и уже никогда не возвращались назад, во мглу вечного безмолвия, так как тогда опять нужно было бы отказаться от солнца, от ветра, от запаха цветов, от птичьего пения».

Вот такая же незаметная эволюция происходи­ла и с Линой. И, конечно, не без моего участия: на минутку свет позже выключу, когда начинаем раздеваться; бывает, включу его среди ночи, когда ле­жим с откинутым одеялом после бурной любви, как будто только для того, чтобы найти кружку с водой, которую заранее засовывал куда-нибудь подальше.

А пиком моего тонкого непринужденного вмешате­льства в Линин эволюционный процесс были попыт­ки заняться любовью под утро, когда уже светло. Сначала это был испуганный, даже агрессивный от­каз: натягивала на себя одеяло и закрывалась со всех сторон. Но с каждой новой моей попыткой сопротив­ление слабело. И однажды, будто сквозь сон, Лина преодолела свой комплекс дневного света. Притворя­ясь, будто спит — только неровное, прерывистое ды­хание выдавало живое и несдержанное волнение — Лина не ухватилась за одеяло, когда я откинул его, впервые предстала перед моим взором во всем своем колдовском великолепии, не подала голоса протес­та. Будто спала. Будто ничего не заметила.

И тогда я начал с наслаждением ласкать ее рука­ми, губами, переворачивая со спины на бок, с бока на живот, потом опять на спину. Своими действиями я будто говорил Лине: твою игру в сон я принимаю, тогда принимай и мою — открытую, свободную, без комплексов, с запахом зеленой травы и горячего солнца, с живительной прохладой и запахом вербы, с бурливой нежностью водяных водорослей и вечно хмельным шумом журавлиной песни.

Принимай, бери в свою копилку любви — хочу, и буду хотеть; в копилку — как прекрасно все и как ра­достно; в копилку — я люблю сегодня и обязательно буду любить завтра; в копилку — буду, буду, буду! Я хочу!

Лина оказалась способной ученицей. За опреде­ленное время плод чудесно созрел. Теперь прелюдия любви у нас начиналась с медленного раздевания. Ложиться не спешили: долго ходили по комнате сов­сем раздетые — либо пили вино и закусывали, либо просто так без всякой нужды, якобы не обращая друг на друга внимания.

Лине нравилась ее неприкрытость передо мной. Она царствовала! Я был ее рабом и не скрывал этого. Наоборот, выказывал свое восхищение юношеским блеском глаз, взволнованными вздохами. Лина хме­лела от чувств, до этого ей неведомых. Я это видел. Я радовался.

Мой вклад в ее эволюционную перемену был, по­жалуй, решающим. Хотя суть его заключается толь­ко в том, что я ни одним кривым взглядом, ни одним неосторожным движением не возразил ее тайным фантазиям, ее тайным желаниям, которые жили и блуждали в ней, требуя удовлетворения. Я будто подтолкнул лодку, которая села на мель. И, подхва­ченная потоком чувств, которые словно звуки вол­шебной музыки меняются каждое мгновение, она поплыла навстречу неизвестному ни ей самой, ни кому-нибудь другому...

***

В восемь часов вечера мой циркулярный звонок резанул по ушам. На пороге стояла Лина с улыбкой на лице и чуть заметной тревогой, которая просмат­ривалась из глубины карих глаз.

— Привет,— ее тихий, чуть взволнованный го­лос.

— Привет, — так же тихо и ровно ответил я.

— Можно войти?

Именно этот вопрос объяснял всю ее насторожен­ность. Как-то Лина призналась: приезжая ко мне, она всегда боялась, что я не открою ей дверь, не же­лая видеть ее, или потому, что в этот момент у меня будет женщина, ведь я и не скрывал их приход. Да и глупо было бы: человек я вольный, без обязательств Разве может быть по-другому? Я иногда посмеивал­ся над Линой: как это она в самом расцвете лет мо­жет так долго обходиться без мужчины (она призна­лась, что после развода у нее никого не было)? Не закодировалась случайно?

На мою шутку Лина спокойно отвечала:

— У себя дома я не женщина, а учительница.

— Так можно? — глядя на меня все так же насто­роженно, спросила Лина.

— Конечно, конечно! — развеял я все сомнения и пропустил ее в коридор.

В коридоре мы обнялись, поцеловались, потом я помог ей снять черную кожаную куртку и мы про­шли в комнату.

Лина великолепно выглядела: белая тонкая коф­точка, черные узкие штаны, хорошо облегавшие ее стройную фигуру.