Бульвар - [11]
— Только пятнадцать, — попросил Андрон.
— Нельзя! — упрямо ответил я. — Или давайте репетировать, или отпускайте.
Я, конечно, вел себя по-хамски и лез на рожон. Если выписали репетицию, то сиди и жди своего времени. Три с половиной часа отдай, и только тогда можешь качать свои права. Но я уже больше не мог терпеть. Андрон пыхтел в бороду, недовольно глядя на меня, потом коротко бросил:
— Идите.
— И очень прошу вас, чтобы в будущем подобных задержек не случалось, — меня понесло. — Рассчитывайте как-то время, придерживайтесь расписания. Актер не тумблер. Его нельзя включить в одно мгновение, чтобы он сразу заработал. Если бы я сейчас остался, я просто отбывал бы свое время. И не потому, что мое упрямство тут срабатывает. Я выпотрошенный весь, как сельдь на тарелке. Ноги гудят от пустой беготни. С самого утра радио, потом театр, после театра телевидение, и вот теперь, вечером, опять театр. Я уже тринадцатый час на ногах. Какая тут может быть, простите за пафос, творческая отдача? Одна чернота в голове. Скажете: не бегай, никто не заставляет. Только театр — и все! А на что жить? До зарплаты еще неделя, а в кармане ветер гуляет. И хоть на радио и телевидение тоже копейки — все же прибавка. Вам не кажется, что мы похожи на мазохистов? До свидания!
По глазам Саши, которая стояла за кулисами, я понял, что монолог получился почти гамлетовский. Да и Ветров с Амуром прибалдели на сцене. Андрон слушал молча.
А мне, честно, стало легче. Выговорился.
***
Троллейбус полупустой. Я действительно чувствовал себя выпотрошенным и был похож на механическую игрушку, которая движется только потому, что ее завели. Так и я, заведенный, двигался по направлению к дому. Хотя свободные места в троллейбусе имелись и можно было присесть, я стоял на задней площадке, опираясь на поручень, смотрел в окно. Просто так смотрел, без всякого интереса, от нечего делать. Даже не замечал того, что происходит на улице. Разве что машины, похожие на глазастых чудовищ в этом неоновом освещении.
Какой-то глубокий уголочек моего сознания отметил, что все увиденное напоминает мне морг: я — мертвец, стою, смотрю тупым взглядом в окно. Вокруг меня такие же мертвецы повесили головы на грудь и дремлют, а за троллейбусными окнами идет игра в какое-то движение. Этот рисунок убаюкивал меня безучастностью ко всему, что видели мои глаза и слышали уши. А если не забывать, что сущность моя человеческая, чей телесный образ состоит из мяса, костей, крови, то действительно, со всем моим холодом, безразличием, отсутствием интереса ко всему и всем, я — труп. Остается только начать гнить физически, острым смрадом отравляя все живое вокруг себя. Но, кто знает, может, я давно уже гнию, только воняет от меня неслышным запахом. И от своей глухоты и темноты ни один — ни далекий, ни близкий — даже глазом не ведет. Все открывается потом, как факт страшный, непоправимый. А пока я праздную. Я — гниль! Я — смрад, отрава. Я над всеми вами. Незаметный: без запаха и явного виденья моего зла. А вы — слепые муравьи. Ваша гордость — тупость и страх. Я дарю вам сифилис, рак, СПИД.
Пронзительным самолетным гулом гудит троллейбус. Остановился. Открываясь, громыхнули двери. Кто-то вышел, а кто-то зашел. Дверь закрылась. Поехали.
— Граждане пассажиры, предъявите свои билеты, — голос за спиной, какой-то вязкий, как размазанное по кастрюле тесто. Мгновенно во мне вспыхнуло что-то неприятное. Нет, не та чуть ли не патологическая неприязнь к контролерам, которая возникает с их появлением. Что-то совсем другое.
Я не без интереса повернулся: страшилище, под два метра ростом, в зимней нутриевой шапке и длинном пестром шарфике, наброшенном поверх джинсовой куртки, двигалось по проходу, брало из рук пассажиров талоны, надрывало их.
В какой-то момент одна женщина, лет сорока, вскочила с сиденья, чтобы прокомпостировать талон, но страшилище, с торжеством хищника, перехватило ее руку.
— Смотрите все, заяц! А проще говоря, — вор, так как обворовывает всех нас.
— Я забыла... Я задремала... — чуть ли не плакала женщина.
— Ты думаешь, штраф заплатила — и все! Можешь быть спокойна?! — философствовало страшилище. — Не выйдет. Не позволим.
Его лицо, будто дождем размытый рисунок, было совсем невыразительным, мутные глаза плавали в глазницах, как чешуя в ухе. Я понял, что он был хорошо пьян. Страшилище продолжало:
— Скоро в Палате представителей Национального собрания мы примем закон насчет вас — зайцев. Судить будем. В тюрьму сажать.
— Я штраф заплачу. Простите. Я забыла, задремала... простите, — плакала женщина.
— Смотрите-ка, она забыла, она плачет, она просит прощения. А еще очки на нос нацепила. Интеллигентка, — издевалось страшилище.
Троллейбус остановился. Громыхнули двери. Кто-то поспешно вышел. Несколько человек зашло. Это была и моя остановка. Я остался.
Убей меня Бог, но какое-то глупое упрямство, себе в ущерб, вцепилось в меня и будто молотком прибило к троллейбусной площадке: стой! Нечего убегать.
Стукнули двери. Троллейбус поехал.
— Ксиву покажи! — по-блатному обратился я к страшилищу.
— Что? — не понял тот.
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
«…Этот проклятый вирус никуда не делся. Он все лето косил и косил людей. А в августе пришла его «вторая волна», которая оказалась хуже первой. Седьмой месяц жили в этой напасти. И все вокруг в людской жизни менялось и ломалось, неожиданно. Но главное, повторяли: из дома не выходить. Особенно старым людям. В радость ли — такие прогулки. Бредешь словно в чужом городе, полупустом. Не люди, а маски вокруг: белые, синие, черные… И чужие глаза — настороже».
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.
Парень со странным именем Плутон мечтает полететь на Плутон, чтобы всем доказать, что его имя – не ошибка, а судьба. Но пока такие полеты доступны только роботам. Однажды Плутона приглашают в экспериментальную команду – он станет первым человеком, ступившим на Плутон и осуществит свою детскую мечту. Но сначала Плутон должен выполнить последнее задание на Земле – помочь роботу осознать, кто он есть на самом деле.
Сон, который вы почему-то забыли. Это история о времени и исчезнувшем. О том, как человек, умерев однажды, пытается отыскать себя в мире, где реальность, окутанная грезами, воспевает тусклое солнце среди облаков. В мире, где даже ангел, утратив веру в человечество, прячется где-то очень далеко. Это роман о поиске истины внутри и попытке героев найти в себе силы, чтобы среди всей этой суеты ответить на главные вопросы своего бытия.
Что такое дружба? Готовы ли вы ценой дружбы переступить через себя и свои принципы и быть готовым поставить всё на кон? Об этом вам расскажет эта небольшая книга. В центре событий мальчик, который знакомится с группой неизвестных ребят. Вместе с ним они решают бороться за справедливость, отомстить за своё детство и стать «спасателями» в небольшом городке. Спустя некоторое время главный герой знакомится с ничем не примечательным юношей по имени Лиано, и именно он будет помогать ему выпутаться. Из чего? Ответ вы найдёте, начав читать эту небольшую книжку.