Бульвар - [9]
— Ага, — тупо кивнул я, больше всего смущенный обращением «милый».
— Я в ванную на минутку, а ты раздевайся.
Наташа неуверенным шагом вышла из комнаты. Через несколько минут в ванной зашумела вода.
Я отодвинул от дивана столик, начал раздеваться. Чувство легкой слабости и такого же волнения овладели мной.
Наташа вышла из ванной в одних бело-розовых трусиках. Даже очки там оставила. И мне показалось, что без них она смотрит как будто мимо меня. Белая, незагорелая часть круглых, сильных грудей с темно-вишневыми сосками пробила до дрожи. Обняла, поцеловала. В голове шумело.
— Ты что хочешь? — шепнула она.
— Все... — выдохнул я.
— Ты же хотел только минет.
— А сейчас не только этого хочу...
— Тогда сначала поцелую...
И весь разговор — тихо-тихо, на полутонах, лаская друг друга.
Наташа села на диван, ее ладони мягко обвились вокруг моего коренища. Языком щекотливо прошлась от пупка до моей дикой волосяной заросли, несколько раз захватила ее губами и я почувствовал, как мой корень начал тонуть в теплом и влажном, входя все глубже и глубже. Я совсем опьянел.
Вдруг Наташа содрогнулась всем телом, откуда-то из живота раздался глухой звук; она оттолкнула меня, еле-еле успев выскочить в ванную, где ее вырвало.
Посмеиваясь над собой, точней, над тем, что случилось, начал одеваться.
Наташа вернулась минут через пять, уже одетая, в сапожках.
— Не злись. Все было бы хорошо, если б не так глубоко взяла... — объяснила она. — Жадность взяла свое.
— Знаю такую женскую слабость, — усмехнулся я.
— Не злись. Не последний день живем, старый.
— Я не злюсь.
— Молодец. Я возьму сигарету?
— Забирай все, я не курю.
— Спасибо, пока.
— Пока.
***
За несколько недель репетиций мы не продвинулись почти ни на шаг. Как и раньше, пустая болтовня, чтобы что-то выяснить, не совсем удачная попытка походить по сцене в декорации.
Признаться честно, я заметил в себе какую-то постылость относительно моей работы, точнее - профессии. Она начала мне казаться выпитой бутылкой, которую можно уже выбросить. Отрыжка от нее. Чувствую, как кислота в желудке поднимается. Начинаю думать: зачем все это, какой в этом смысл? Возможно, только один: чтобы удовлетворить свое плебейское самолюбие, которое имеет намерение доказать всем, кто придет в театр на спектакль, что я умею что-то такое, что другим не дано. А может, аплодисменты на поклоне, которые начинают звучать сильнее именно на мой выход? Или приглашение на спектакль хорошенькой глупышки, которая, ничего не понимая в театральном искусстве, балдеет только от моего присутствия на сцене и от того, что мне аплодируют полтыщи зрителей? И в ее примитивном представлении самки я становлюсь особенным, исключительным? Затем, используя эту исключительность, трахнуть ее? А она будет думать, что владеет сокровищем, и искренне радоваться...
А может, тут совсем другое: профессия актера всегда подчинялась профессии режиссера. И это закон, табу. Смысл в этом немалый, если не сказать — основной. Актерское творческое время планирует режиссер, иногда сумбурно, бестолково. Извергая желчь и отвратительную зависть к чужому успеху, если только этот успех хоть как-нибудь не был связан с его именем. А если что и связывало, пусть даже самое отдаленное, маленькое, тогда этот успех уже не был успехом того, кто наполнил его дух своей кровью, кто сорвал, напрягаясь, нервы, чтобы на всю силу звучал талантливый голос. Он был осуществлением, признанием, победой, праздником — успехом режиссера.
О, как они умеют это делать, будто шакалы, отдирая от живого существа все самое значимое, чтобы набить требухой свое самолюбие и кинуть кость прилипалам, которые всегда существуют при них и которые, чтобы отблагодарить за брошенную им милостыню, с той же хваткой шакала готовы стать на защиту их неприкасаемого имени.
И глубоко в тень отходят те, кто до крови мозолил душу, сердце свое, тело, неся эту тяжесть мучений на себе.
Можно плюнуть им в морду, послать на х..., запачканной подстилкой не стелиться под это дерьмо. А они все запомнят, они не простят. И тогда ты обязательно станешь вольной птицей на широком просторе безработицы, где суетится не один десяток таких же вольных, которые только и ждут того момента, чтобы сесть в твое гнездо. И не со зла они — от безысходности.
Страх, что имеет свои тысячелетние корни, срабатывает в десятку. Но чувство страха, данное человеку природой, как реакция на какую-нибудь опасность, если только все нервные функции организма не имеют патологических отклонений — это нормальное чувство. И совсем ненормально — когда страх рожден гулаговской системой, когда страх генетический. Словами его не объяснишь. Он не поддается логике, осмыслению. Он, как страшный, неизлечимый микроб, во всем и во всех: рабочих, поэтах, инженерах, художниках, уборщицах, актерах, министрах, президентах, убийцах, насильниках, ворах; он даже в воздухе, в деревьях, в птицах, в зверях, в цветах, в животных...
Не могут, не умеют люди искренне сказать друг другу самое простое — добрый день; не умеют улыбнуться и порадоваться, что увиделись; не хочет воздух, чтобы им дышало все живое; не хотят расти цветы и деревья; одичали звери и птицы; страдают и плачут животные; слезами захлебываются озера и реки. Страх! И для нас здесь ничего нового, все, как мир, старо. Успокаивается вольный дух, подчиняясь рабскому чувству.
«…Этот проклятый вирус никуда не делся. Он все лето косил и косил людей. А в августе пришла его «вторая волна», которая оказалась хуже первой. Седьмой месяц жили в этой напасти. И все вокруг в людской жизни менялось и ломалось, неожиданно. Но главное, повторяли: из дома не выходить. Особенно старым людям. В радость ли — такие прогулки. Бредешь словно в чужом городе, полупустом. Не люди, а маски вокруг: белые, синие, черные… И чужие глаза — настороже».
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.
Хартфордшир, 5 октября 2016 года, примерно два часа ночи. Офицер полиции Дэйв Уорделл и его служебный пес по кличке Финн пытались задержать подозреваемого в ограблении, когда преступник обернулся и атаковал своих преследователей. Финн был ранен ножом с 25-сантиметровым лезвием сначала в подмышку, а затем — когда попытался прикрыть хозяина — в голову. Пес, без сомнения, спас своего напарника, но теперь шла борьба уже за жизнь самого Финна. В тот момент в голове Дэйва Уорделла пронеслись различные воспоминания об их удивительной дружбе и привязанности.
Парень со странным именем Плутон мечтает полететь на Плутон, чтобы всем доказать, что его имя – не ошибка, а судьба. Но пока такие полеты доступны только роботам. Однажды Плутона приглашают в экспериментальную команду – он станет первым человеком, ступившим на Плутон и осуществит свою детскую мечту. Но сначала Плутон должен выполнить последнее задание на Земле – помочь роботу осознать, кто он есть на самом деле.
Сон, который вы почему-то забыли. Это история о времени и исчезнувшем. О том, как человек, умерев однажды, пытается отыскать себя в мире, где реальность, окутанная грезами, воспевает тусклое солнце среди облаков. В мире, где даже ангел, утратив веру в человечество, прячется где-то очень далеко. Это роман о поиске истины внутри и попытке героев найти в себе силы, чтобы среди всей этой суеты ответить на главные вопросы своего бытия.
Что такое дружба? Готовы ли вы ценой дружбы переступить через себя и свои принципы и быть готовым поставить всё на кон? Об этом вам расскажет эта небольшая книга. В центре событий мальчик, который знакомится с группой неизвестных ребят. Вместе с ним они решают бороться за справедливость, отомстить за своё детство и стать «спасателями» в небольшом городке. Спустя некоторое время главный герой знакомится с ничем не примечательным юношей по имени Лиано, и именно он будет помогать ему выпутаться. Из чего? Ответ вы найдёте, начав читать эту небольшую книжку.