Бульвар Постышева - [11]

— Ты про Юлю? — спросил Андрюха.

И они уже оба громко засмеялись, понимая друг друга. Чурки оглянулись.

— Всё! У меня уже полный живот. Надо отдышаться, — Архип смачно выдохнул, оттянув губы. — Пауза.

— А я, пожалуй, ещё водочки выпью, — подражая товарищу Шарикову, произнес Андрей и потянулся к графину.

— Только — пиво! Только — пиво! — подыграл ему Архип голосом Паниковского, который, вообще-то, говорил о краже.

Выпили. Закурили. Откинулись.

— Вспомнил, как Завод собаку жарил, — глядя на кости, произнес Архип.

— …..? — Андрей вопросительно посмотрел на него.

— У Завода же туберкулез был, ты в курсе?

— Я в курсе, — Андрей кивнул головой. Глаза его уже блестели, как у пьяного. — Жарко.

— Короче, Склифасовский, приходят ко мне Ткач с Заводом. В пакете — кусок мяса. Барашек молодой, маленький. Говорят: «Противень доставай, будем барана жарить». Жарьте, — жалко, что ли? Разделали, лук, морковка, специи, короче, всё нормально. Пожарили, пожрали, ещё осталось море. Куда девать? Я в форточку, в холодильник поставил. Помнишь, у меня на форточке холодильник был прибит? Ящик, такой цинковый.

— Да, помню.

— Ну, вот. Зима была. Мы всё в этом ящике хранили. Противень тока-тока входил. Ну, не важно. Короче, на следующий день мать достает противень. «Кто это собаку жарил?» — спрашивает. Какую собаку? Это баран. «Нет, ни Это — баран», — говорит она. — «Это — собака». Её-то лечить не надо, махом раскусила. А перед этим, мы этого «барана» всей семейкой так с аппетитом хавали. Короче, мне-то всё равно, а вот моим-то поплохело. Позже выяснилось, что это фокстерьер. Вкусный, кстати говоря. Где-то они его поймали. Типа, девочка вывела собачку погулять.

— Говорят же, что при туберкулёзе надо собачатину есть.

— Во-во. Я в это не очень-то верю, но Боря ел. Привез себе подарок из Армии, охламон! И не лечился ни-хе-ра! Придет, сядем на кухне, выпьем, а он говорит: «Вот, знаешь, Архип, каждый день иду домой и думаю: дойду или нет?» Доходил.

— А как он умер? Знаешь? Он же не от туберкулеза умер? Говорили, погиб.

— Нет. Не от туберкулеза — это точно. Ткач говорил, что они с Заводом и ещё там с компанией каких-то молодых халяв у Шлыка забухали, а кто-то из соседей ментов взял и вызвал. Помнишь, закон такой был: до двадцати одного года бухать запрещалось? А тот, кто бухает с теми, кому нет двадцати одного, того и забирали, как виновного. Шлыку тогда только двадцать лет было. Кто знает, сколько лет было халявам. Я думаю, что не больше, чем двадцать. Короче, не важно. Ткач с балкона, с третьего этажа по старой привычке ушел. У него этот трюк отработан был веками. А Боря следом за ним. Всё бы ничего, да, говорят, Боря зацепился за перила и рухнул на спину. Подняться не смог. После выяснилось, что он все внутренности себе оторвал. В реанимации долго пролежал. Мать его выхаживала, но, к сожалению, не выходила. Вот так Боря и скончался. Не от туберкулёза, как все время боялся. Судьба распорядилась по иному.

Архип вздохнул, затушил сигарету в пепельнице, снова откинулся на спинку красного кресла и продолжил.

— Я-то вообще не знал, что он погиб. Даже не знал, что он в больнице был. Я тогда только в институт поступил, видимо, где-то на картошке был, не виделись долго. А тут как-то с Витьком Кадачем и с какими-то его знакомыми бабами ехали в тачке, одна говорит, надо домой заехать на минуту, что-то там забрать. Подъезжаем — Борькин дом. Я говорю: «Борю Заводского знаешь?» Он говорит: «Знала. Жалко его». Я говорю: «В смысле, знала? Жалко?» А она говорит: «Ты что, не знаешь? Его же похоронили». У меня глаза по шесть копеек. Ну, и рассказала она мне, что знала. На следующий день я к Женьке. Спросил: «Правда?» «Да!», — отвечает, но и уже конкретно рассказал, что и как произошло. Жалко Борьку. Но ничего не поделаешь. Сами не знаем, где она нас скосит. Вот так-то, брат!

Архип помолчал немного, потом добавил:

— Говорят, у него после смерти дочка родилась. Мать Борькина её к себе забрала и вырастила. Так что, хоть после себя Завод кого-то оставил, Царствие ему Небесное. Давай помянем, раз уж заговорили.

— Давай.

— Тогда и Ткача помянем. Давай, вообще всех наших бродяг помянем. Стоя.

— Давай.

Налили водки. Встали. Помянули. Архип даже перекрестился.

Начали садиться.

Чурки опять на них оглянулись, засмеялись, что-то меж собою: «Гыр-гыр-гыр…»

— Хули они на нас пялятся? — пьяный Покуль в недоумении развел руками. — Давай им ебасосы расшибем?!

Это было сказано громко, специально громко, чтобы чурки слышали. Покуль, как нажрется, всегда себя так ведет — вызывающе смело.

— Конечно! Давай! — согласился Архип, тоже громко. Деваться-то уже некуда — слово сказано, так надо усугублять, как учили. — Пошли!

Они отодвинули стулья. Двинулись было.

На площадку к кафе, вдруг, залетел старый желтый «Москвич», подняв огромное облако пыли.

— Это ещё что за уроды? — не понял Андрей и остановился. Архип тоже застыл.

Открылись все двери машины, и из них вылезла пьяная компания каких-то молодых людей. Серёжа Плесовских, в сиреневой несвежей рубахе, в заляпанных джинах и пушистых домашних тапочках на босу ногу, устало поднявшись с переднего пассажирского сидения, плохо видя, разглядывал всё вокруг себя, облокотившись на дверцу. Наверное, искал свободный столик, которых тут было миллион.