Букет горных фиалок - [25]

— А меня он уже не боится, — сказала она.

— Кто? — не понял Джереми.

— Маню. Мы подружились.

— И как он тебе?

— Он очень мил и немножко похож на Депардье. Переодевшись, они зашли к Мари предупредить, что собираются на прогулку и обедать будут по возвращении.

Но Мари задержала их и отпустила лишь, снабдив корзинкой с сандвичами и краткой инструкцией, описывавшей ориентиры, которые помогут им не заблудиться. Среди прочих примет был и большой пропеллер ветряного генератора на ферме Найлей. «Это на тот случай, если вы уйдете далеко», — сказала Мари.

Поблагодарив ее, они вышли из дома и остановились на улице, решая, куда им идти, направо или налево, — горы были кругом. Громкий крик сверху заставил их поднять головы. На крыше дома рядом с трубой сидел Маню и кричал: «Элль! Драсту!» Они помахали ему в ответ и пошли прямо, никуда не сворачивая.

Маню с крыши провожал их взглядом, пока они не исчезли из виду. Он даже забрался на трубу и долго стоял на ней. Наконец ему надоело изображать из себя громоотвод, и он, спустившись, уселся на черепицу. Согнув указательный палец, Маню принялся постукивать им по горбатым черепичным спинам — это одна из его любимых игр: каждая черепица откликалась на удар своим голосом, отличным от других. Постукивая по черепицам, он тихо бормотал: «Элль, драсту… Элль, драсту…» И каждый раз, когда Маню произносил «Элль», его охватывало пронзительное чувство сладкой истомы. «Элль… Элль…»

Вдруг он нахмурился, вспомнив высокого мужчину. Столкнувшись утром с ним в коридоре, он был вне себя от радости, решив, что отец наконец вернулся. И был обманут в своих ожиданиях: высокий мужчина походил на отца только ростом.

Заклинание «Элль… Элль…» приглушило горечь обиды, а потом и вовсе растопило ее в волне сладкого восторга. Восторг переполнял его. Издав ликующий клич, Маню совершил головокружительный прыжок к краю крыши и, едва коснувшись его ногами, продолжил полет дальше на крышу примыкавшего к стене дома навеса над поленницей.

Он приземлился во дворе до смерти напугав греющуюся на солнышке полосатую соседскую кошку.

6

Дни текли медленно и растягивались так, словно и вправду были медовыми. Джереми с утра садился работать, а Элль либо читала, либо спускалась вниз на кухню к Мари и проводила время там. С нею было так приятно беседовать за чашкой кофе. Иногда к ним присоединялся Маню, но он все еще стеснялся Элль, хотя и лучезарно улыбался ей при каждой встрече. Правда, когда она проявила интерес к его птицам, он тут же забыл о робости и стал с гордостью демонстрировать ей своих питомцев, рассказывая историю каждого из них. Элль вряд ли разобрала бы хоть слово из косноязычного лопотания Маню, но выручала Мари, выступая в качестве переводчика. Вскоре Элль и сама начала понимать его, хотя и с трудом: Маню не мог произносить слова ясно, но в общем-то его речь походила на речь ребенка лет пяти. Он пользовался сугубо простейшими предложениями из двух или трех слов, да и те строил так, что у любого учителя грамматики волосы бы встали дыбом. Еще пониманию мешала та восторженность, с которой Маню отвечал, если к нему обращались: подобия слов лились из него с бешеной скоростью, и речь превращалась в поток совершенно невразумительных восклицаний. Так, например, случилось, когда Элль похвалила его игру на губной гармонике. Маню, размахивая руками, как ветряная мельница, и подпрыгивая на месте от возбуждения, обрушил на нее целую филиппику, во время которой она только беспомощно пожимала плечами, а Мари, как назло, вышла. Все прояснилось через пять минут: Маню выбежал из кухни и вернулся уже с губной гармоникой и дал Элль целый концерт.

С этого момента он взял за правило играть ей каждое утро. Она не протестовала. Кроме гармоники у Маню был еще старый аккордеон, и он, само собой, продемонстрировал Элль свое умение играть и на нем. В глубине души Элль была поражена метаморфозам, происходящим с Маню, когда он брал в руки инструмент. Стоило ей закрыть глаза, как исчезал нелепый, страдающий слабоумием человечек, а открыв их, вновь она возвращалась к Маню, сидящему перед ней с восторженной широкой улыбкой. Он многого не умел: не умел писать, читать, считать, водить машину, бриться — его брила мать. Однажды Элль оказалась свидетельницей процедуры бритья и видела, как голый по пояс Маню с покрытым пенкой подбородком испуганно следит глазами за бритвой, поблескивающей лезвием в руке Мари: она брила сына старой опасной бритвой с непринужденной ловкостью опытного брадобрея, а он тихонько повизгивал от страха, когда его касалось лезвие, с хрустом снимая волосы с кожи. Он боялся пошевелиться на стуле, изо всех сил вцепившись в сиденье. Однако Маню легко справлялся с домашней работой и не был для матери обузой: она доверяла ему не только колку дров для камина, но и мытье посуды, и не было случая, чтобы Маню что-нибудь разбил. У него были игрушки — в основном всякая техника: автомобили, игрушечная железная дорога, вертолеты и прочее, и прочее в том же духе. Перемыв гору посуды и накормив своих птиц, Маню мог тут же на кухне опуститься на пол, достать из карманов штанов любимый радиоуправляемый гоночный «порше» вместе с пультом — подарок Луазо ко дню рождения — и гонять его по полу до бесконечности, пока Мари не надоедала снующая под ногами жужжащая игрушка, на которую она боялась наступить и раздавить. И тогда мать изгоняла сына вместе с моделью в пустующий зал, где места было гораздо больше.