Букет горных фиалок - [26]

С пультом управления Маню обращался поистине виртуозно: яркий автомобильчик на предельной скорости носился по полу, ловко огибая встречные препятствия.

Элль удивляло, как Маню, с его интеллектом и уровнем развития, умудряется воистину виртуозно исполнять и на аккордеоне, и на губной гармошке сложные музыкальные произведения. Как? Она обратилась за разъяснениями к мужу, но Джереми только пожал плечами. Ей ничего не оставалось, как принять Маню таким, каков он есть, не вдаваясь в никчемные домыслы.

И если Элль довольно быстро сумела найти ключик к сыну Мари, то ее мужа Маню по-прежнему боялся как огня и словно испарялся, стоило лишь тому появиться в поле его зрения. Элль недоумевала, что могло послужить этому причиной, — Джереми не давал повода для опасений; но у Маню, когда она заводила с ним речь о Джереми, глаза становились круглыми от страха. Не помогало даже упоминание о Филиппе, которого Маню называл Липом. Недолго помучившись, Элль прекратила попытки приучить Маню к мужу.

С Мари у Элль установились самые доверительные отношения. Пожалуй, еще ни с кем она не была настолько откровенна. Они разговаривали обо всем на свете, в частности о Луазо, и Элль смеялась, что теперь обладает потрясающим количеством «компрометирующего материала» на Филиппа. А Мари, в свою очередь, узнавала подробности о взрослой жизни племянника, который, по ее словам, удрал из дому, как только появилась уважительная причина — окончание школы. К рискованным занятиям Филиппа Мари относилась спокойно — на то он и мужчина, чтобы быть дерзким и бесстрашным — и гордилась им: принесла и показала Элль фотографию Луазо на вершине Эвереста, вырезанную из какого-то журнала. Мари больше интересовала Аделаида, о которой упомянула Элль, рассказывая историю своего знакомства с Джереми.

Ровно в полдень Джереми откладывал в сторону нотные листы и отключал компьютер, после чего молодожены отправлялись на длительную прогулку. У них уже появились излюбленные места, но еще не пропал исследовательский интерес, и, в зависимости от настроения, они либо уходили в поисках новых «неизведанных» троп, либо шли к неглубокой заводи у маленького водопада, прозрачная вода которого прыгала по заросшим мхом валунам, словно по ступенькам лестницы, пока не успокаивалась в озерце с каменистыми берегами. Вода в заводи была прозрачной, как стекло, и не такой холодной: она успевала к их приходу достаточно прогреться, чтобы можно было купаться. Набродившись вдоволь, они возвращались, обедали, Джереми опять садился за работу, и Элль частенько оставалась в комнате вместе с ним. Мужу она не мешала: когда Джереми писал, он в буквальном смысле слова отключался от внешнего мира. Сама она не тяготилась собственным бездействием, наоборот, Элль очень любила наблюдать за работой мужа. Джереми говорил, что, несмотря на кажущуюся отстраненность, он всегда чувствует ее присутствие, и оно не только приятно ему, но и помогает работать.

В своем рабочем, «божественном», как говорила Элль, спокойствии Джереми, как никогда, был похож на античную скульптуру. Или же на Маню… Когда Элль впервые пришло в голову такое сравнение, она была удивлена — что за глупости лезут в голову! — но потом пришла к выводу, что сравнение имеет смысл: наедине с собой малоподвижная физиономия Маню приобретала странное выражение, казалось, он во что-то постоянно вслушивается. Однажды Элль спросила Джереми: как он пишет музыку? Как она к нему приходит? Насколько она помнила, ее вопрос поставил мужа в тупик. Он тогда крепко задумался, прежде чем ответить, а затем сказал, что он слушает тишину, и именно оттуда музыка и приходит, и пояснил: под «музыкой» он подразумевает темы, которые составляют основу произведения, а оркестровка — скорее дело техники и опыта.

Следовательно, Джереми во время сочинения музыки находился в состоянии сосредоточения — или медитации, если хотите. О медитации Элль имела представление: ее мать с бурных студенческих времен сохранила увлечение восточными философиями, и в ее распоряжении всегда находилась отдельная комната, в которую она ежедневно удалялась на час или два для уединения. В каких «сферах» мог пребывать Джереми, она могла только догадываться. О Маню же Элль могла только сожалеть: его погруженность во что-то ей совершенно неведомое была ему тюрьмой. Утешением служило лишь то, что в своей тюрьме он был счастлив, быть может, даже больше, чем она и Джереми.

После дневной работы мужа они спускались в зал поужинать. В дневное время зал практически всегда пустовал, а вечером в нем собирались немногие завсегдатаи из числа обитателей деревни и находящихся в округе ферм. Два старика, которые играли в трик-трак на улице, по вечерам тоже перебирались за столик в бистро. Играли здесь и в карты. Общество было небольшим, но приятным и неназойливым. После первого несколько церемонного знакомства со всеми, которое организовал уже известный Элль мсье Людовик Дижон, он же аптекарь Луи и действительно местный поэт, их не беспокоили. Считалось, что теперь Элль и Джереми вошли в круг «своих», и это избавляло от косых взглядов и давало формальное право на участие в карточной игре. Играли по мелочи, но с азартом. Единственной платой за принятие во временные члены своеобразного «клуба» был обстоятельный рассказ Джереми о занятиях и планах Луазо, который был известен, разумеется, всем, а мсье Луи, по его словам, он приходился товарищем по детским играм.