Бухенвальдский набат - [25]

и возле дома твой простынет след.

Достоинство?

Ошибка словаря.

К чему оно — ненужная обуза!

К примеру, босс тебя унизит зря —

надейся на поддержку профсоюза

и верь, товарищ, что взойдет заря...

Желания?

Чего тебе желать?

Ты — человек, и все тебе поблажки:

ты можешь, как сосед, приобретать

в рассрочку барахло и деревяшки

и думать, что богатому под стать.

Хошь — водочки до одуренья пей,

а хошь — футбол покажет телевизор.

Россию-мать обвил зеленый змей,

и травит люд, и тянет книзу,

и делает покорней и немей.

Законность?

Да, написан и закон.

И не сказать, чтоб был он никудышный.

Да вот карает часто правых он.

Недаром говорят:

закон — что дышло,

верти его, крути со всех сторон...

И вертится, и крутится Земля,

и вдаль летит твоя шестая света

в созвездии Московского Кремля.

А я кричу: «Карету мне! Карету!..»

На время эмигрирую в себя.

1972

ИКС

Будил огромный лайнер высоту.

Сто двадцать пассажиров на борту.

Был среди них

чиновник важный Никс.

Он не смотрел в иллюминатор вниз.

В подобном ранге был он там один.

Но туповат был этот господин.

И о добре он понаслышке знал.

В удобном кресле сладко чин дремал.

А прочие — худые, толстяки,

по большей части были добряки,

и каждый жил заботами о том,

чтоб Землю украшать своим трудом.

Вот лайнер завершает свой полет.

Но что-то плохо рассчитал пилот.

Был роковым посадочный пробег,

и... ни один не выжил человек.

Кричала пресса, и гудел эфир,

молниеносно извещен был мир:

«Вчера погиб

чиновник важный Никс!»

А прочие

сто девятнадцать? —

Икс!..

1972

ЕЩЕ ОДИН

В глухой тиши

больницы Хиросимы

измученный,

с поникшей головой,

еще один —

Якио Иосима —

ждал смерти от болезни лучевой.

Он не стонал,

не звал врачей на помощь,

тускнели отрешенные глаза.

Над Хиросимой

проплывала полночь,

слезою капля

по стеклу текла...

Он понимал:

от смерти нет спасенья,

и, как ни странно,

хорошо, что нет...

Смерть по пятам

за ним тащилась тенью,

не отставая,

много черных лет.

Он вспоминал (в сознании покуда)

год сорок пятый, августовский сад...

Огонь и гром!

И за одну минуту

нет Хиросимы —

есть кромешный ад!

Нет светлых улиц,

скверов нет зеленых...

Один разряд,

всего один лишь взрыв!

Но сколько горожан

испепеленных!

А он, Якио,

он остался жив...

И вот он мертв,

его сомкнулись веки.

Ждет погребенья Иосимы прах.

— Войне проклятье!

Миру —

мир навеки! —

застыло криком

на его губах.

1972

* * *

Меж облаков все реже просинь,

пожухла кое-где трава.

Не за горами, значит, осень.

Она войдет в свои права.

И сменит лето, словно проза

поэзию сменяет вдруг.

Спадет жара, погаснут грозы,

потянут журавли на юг...

В леса ворвется свежий ветер,

раздует лиственный пожар.

И первый иней на рассвете

как соль на острие ножа...

1972. Озеры

* * *

Что быль, что небылица

промчался старый год.

И новый, яснолицый,

у матушки-столицы

распахнутых ворот.

Декабрь, а ни снежинки,

да и теплынь притом.

А мне на Соколинке,

по давнишней тропинке

встречать его стихом.

Расстегивай овчину,

вспотевший Дед Мороз!

Ты, верно, молодчина,

а ну-ка для почина

чего ты мне принес?

Намаялся я слишком

в минувшие года...

Ко мне идешь ты с книжкой

малюсенькой под мышкой —

такому рад всегда!

Прошедший бородатый

усердно мне служил.

Я стал лауреатом

журнала «Крокодил»,

меня печатал в «Правде»,

водил меня в эфир.

А ты скажи по правде,

я получу награду —

медаль «Борец за мир»?

Не получу — так что же...

Здоровья лучше мне,

как говорят, дай Боже,

и канарейкам тоже,

и теще, и жене...

Пора поставить точку.

Дай, Новый год, обет:

чтобы рождались строчки

счастливые, «в сорочке»,

и вылетали в свет.

31 декабря 1972

НАША МАМА

Наша мама — полемистка,

но она — не резонер.

С ней нельзя сравнить и близко

умниц изо всех Озер.

Мама держится солидно.

Не в любой вступает спор.

У нее весьма завидный

и широкий кругозор:

от симфоний до прелюдий,

от поэм до оперетт.

Лучше всех готовит блюда

от ватрушек до котлет.

Слава маминым соленьям,

выше всех они похвал!

Что касается варенья —

не скажу, не разобрал.

1973

* * *

Не то мне это снится,

а может, наяву:

который день в больнице

я пленником живу

и к незавидной нови

привыкнуть не могу.

...А были сгустки крови,

как маки на снегу.

Испуганные взоры,

и день, как мрак в ночи,

приезд нескорой «скорой»,

и сестры, и врачи...

А было опасенье —

вот-вот сомкнется круг,

тревога,

полубденье:

а вдруг?

а вдруг?

а вдруг?..

Что было — миновало,

Всевышнему хвала!

И снова сил немало

на трудные дела.

Да, впереди метели

и прочее сполна!

Но нынче птицы пели

о солнечном апреле...

Да здравствует весна!

1973

* * *

Уже весна плетет узоры,

деревьев проясняя суть.

Опять зовут меня Озеры,

пора, пора в недальний путь.

Ни капли нови в старой фляге,

и все там для меня старо.

Но вдохновенней там перо

и «просится перо к бумаге».

1972

* * *

Я отмечаю день рожденья

своей рифмованной строкой.

Года — не к старости ступени

и не дорога на покой.

Года — ступени восхожденья

к мечте от суеты мирской,

реки извечное теченье

меж берегов в простор морской,

полет не в темень, а к свеченью!..

А иначе

к чему рожденье?

1973

* * *

Мальчонка на игрушечном коне

тихонько едет где-то в стороне...

А я лечу на резвом скакуне,

живом, горячем — им залюбоваться!

Но, как ни странно, не под силу мне

с тем маленьким наездником

тягаться.

Промчусь я, словно ветер, много верст,

хоть на плечах — заботы и тревоги,

но где-то впереди — провисший мост.

И рухнет он.