Бухенвальдский набат - [26]

Конец моей дороге!..

Ползет мальчонка.

Мой неистов бег.

Но он —

не я —

прибудет в новый век!..

ДЕТСТВО ПОЭТА

Стихотворение в прозе

Детство мое... Как хотелось бы мне назвать тебя золотым, детство мое. Помню золото и багрянец осеннего сада у отчего дома, червонное золото листьев, звенящих на прохладном осеннем ветру...

Помню золотой диск луны, отраженный в зеркала тихого пруда. Диск чуть дрожит у самого берега. Маленькими ладонями, сложенными в ковшик, я хочу зачерпнуть это золото, но в ковшик почему-то попадает] лишь вода, простая бесцветная вода.

...Позолоченный бокал, до краев наполненный душистым вином. Он торжественно и одиноко стоит на белой скатерти в пасхальную ночь, предназначенный волшебному гостю — Илье Пророку. Я не сплю в эту ночь, безлунную темную ночь. Я мечтаю увидеть Пророка... Каждый шорох меня настораживает, необъяснимой тревогой сжимает сердце...

Вдруг словно гром загрохотал!.. Кто-то непрерывно барабанил в дверь дома... Я еще не знал тогда, что! такое безумный страх. Впервые увидел его той ночью при свете керосиновой лампы, зажженной дрожащей рукой матери: простоволосая, бледная, в длинной ночной сорочке, она походила на покойницу... Долговязый отец белыми губами испуганно повторял: «Кто там?] Кто там?..» За дверью срывающимся, приглушенным! голосом кто-то крикнул: «Гайдамаки в соседнем селе режут евреев!..»

Ночь пасхальная, темная страшная ночь. Я в телеге сижу и дрожу на перине, закутанный в два одеяла. Мать, ко мне прижимаясь влажной щекой, шепчет тихо: «Усни,мой сыночек, усни...»

Я не сплю, слышу цокот копыт лошадей, запряженных в телегу, кони резво бегут, а отец погоняет: «Живей, ну живей же, проклятые клячи!..»

Почему и куда их торопит отец? Не пойму. И зачем мы бежали в ночи из уютного доброго дома? Может, это не явь, может, сон, жуткий сон в эту темную ночь? Moжет быть, я проснусь и увижу: Пророк позолоченный поднял бокал, пьет искристый напиток во здравие наше, и сияние исходит из ясных и добрых Пророковых глаз...

Только нет, я не сплю. Небо в трауре. Лишь далёко-далёко две звезды чуть мерцают... А колеса телеги все стучат и стучат о булыжник... А потом по проселку песчаному кони бегут... Хлещет кнут, и отец погоняет: «Живей! Ну, живей!»

Где-то там, позади, остается родительский дом и слегка золоченое детство мое...

Рассветает. Я вижу согбенную спину отца, дремлет мать тяжелой дремотой. С неба капает дождь, редкий дождь... Или плачет ночь? Ведь и небу должно быть невесело, глядя на нашу телегу. За телегой, как тени, с узлами какие-то люди понуро бредут, чьи-то кони устало храпят.

Два подсвечника рядом стоят, два подсвечника медных. Две свечи в полумраке горят, две свечи восковые. Дом чужой, и четыре стены этой комнаты полупустой нагоняют тоску. Я сижу на кровати, сжавшись, в углу и гляжу на таинственный пламень свечей. Возле них стоит мать в одеянии праздничном, в темном ажурном платке. Руки кверху воздеты, веки сомкнуты, будто во сне, по щекам две слезинки бегут, словно капли дождя по стеклу в непогоду, губы шепчут молитву...

—    Помоги, Адонай! Помоги нам, о Господи наш!.. Огради нас от бед и спаси нас от рук палачей!

Жарко молится мать. Тень от рук ее, к небу простертых, на стене чуть колеблется. Тихо... Тихо...

И мне чудится, Адонай, наш Всевышний, на троне своем, в облаках, высоко над Землей, мольбе материнской сочувственно внемлет. Может быть, он поможет и скоро вернемся мы в дом, добрый дом, что стоит среди старого сада, где-то там, далеко, почему-то покинутый нами.

Дом родной! Он плывет предо мной, как корабль — белый дом островерхий, с чернеющей крышей... В этом доме плывет мое детство, слегка золоченое детство. Белый голубь, как чайка, над домом летит...

...Вдруг струна оборвалась на скрипке чужой, что висит на стене надо мною. Оборвалось виденье... И свечи уже догорают. Мать ко мне подошла.

—    Почему ты не спишь? Спи, сыночек, усни. С нами Бог!..

1973

* * *

Я долго истину искал,

я требовал ответ.

Что есть начало всех начал,

в чем бытия секрет?

Одну лишь истину прочесть

мне разрешил Творец:

всему на этом свете есть

начало и конец.

1973

ПОЭТ

Сто ливней,

сто бурь,

сто гонений и бед

на сердце

глубокий

оставили след.

Дорога — проселок

в холмах и буграх —

шагай,

если можешь

стоять

на ногах.

Жара нестерпима

и даже в тени.

А ты свою лямку

тяни да тяни.

Не жди ни похвал,

ни посул,

ни подмог:

ты —

сам себе лошадь

и сам себе — Бог!

1973

* * *

Молчит моя заброшенная лира,

ослабленные струны не звенят.

Лишь гневно прорывается сатира,

как обличенье,

источая яд.

Носить бы мне певца любви корону –

улыбка не сходила бы с лица,

когда б не видел,

как умышленно в икону

лакеи превращают подлеца,

когда б не лицезрел тупиц

у власти,

несущих беды страждущей стране,

когда бы и удары, и напасти

не испытал на собственной спине.

Остался жив...

Казалось, при Никитке

в кромешной тьме

мелькнул свободы луч...

Но оборвалась тоненькая нитка!..

Над нами снова мрак зловещих туч,

и снова разгулялось беззаконье,

и снова лжи —

почтенье и салют:

во славу новоявленной иконы

фанфары надоедливо поют

от Мурманска

до самого Памира,

от Сахалина

до самих Карпат...

Вот почему моя замолкла лира,

лишь гневно