Бухенвальдский набат - [19]

не даст он ничему застыть на месте.

И моду непрестанно движет он:

прекрасный пол

одет в костюм из... жести!

А может, из дюраля?

Все равно —

сшивают и медяшку, и жестянку.

Дивитесь, люди:

вам узреть дано

земную

парижанку — «марсианку»!

Жакет из треугольничков звенит,

и возле бедер юбочка скрежещет,

взор «марсианки» устремлен в зенит —

одна из модных

современных женщин.

Она шагает гордо, не спеша,

как королева —

не хватает трона.

Что, у нее чугунная душа?

И, может быть, сердечко из капрона?

А мне твердят:

— Чего брюзжишь, чудак,

куда ты денешь от ракет отходы?

Ракета — сверхоружье как-никак,

диктует появление

сверхмоды...

Мы над собой вершим нелепый суд:

как урожай

безумного посева,

в «моднейших» одеяниях пройдут

по выжженной Земле

Адам и Ева.

1965

НОВОГОДНЕЕ

В квартирах свежий запах хвои,

год наступивший на ходу.

И верить хочется: плохое

осталось где-то в том году.

Но я не смею обольщаться.

Когда в домах гасили свет

и пробили часы двенадцать,

крылатых дюжину ракет

новейшей сверхубойной марки

под крик «ура»,

под рюмок звон,

как новогодние подарки, вез

по планете

эшелон...

1965

РУЧЬИ

С ветерком бегут со всех концов,

веселы,

стремительны,

шумливы,

слышны в них и звоны бубенцов,

и поющей флейты переливы.

Я люблю весенние ручьи

и слагаю песни им в угоду,

потому что первые грачи

пьют из них серебряную воду.

Я люблю весенние ручьи,

потому что, не ища подмоги,

малые, а будто силачи,

пробивают вдаль себе дороги.

Я люблю весенние ручьи,

потому что вольные, ничьи!

1966

В ДЕНЬ ПОБЕДЫ

У нас такая нынче дата —

превыше многих славных дат.

На той войне я был солдатом

и с бойни той пришел назад.

Быть может, это очень глупо —

нет, не во сне, а наяву

сегодня я себя ощупал:

живу я или не живу?..

Какую я тянул упряжку

сквозь дождь и снег и день и ночь...

Сказать, что это было тяжко —

неправда: было мне невмочь.

Такого адского накала

не смог бы выдержать металл.

Но чудо!.. Я не умирал,

и начиналось все сначала:

и рукопашные бои, и бездорожные дороги...

Иду, мои и не мои

тяжелые ступают ноги.

Так от утра и до утра

пехота не сбавляет шагу,

и с ходу, с криками «ура»!

— штыки вперед, вперед в атаку!

Смерть не взяла — опять вперед,

а коль взяла — так твой черед...

Но хуже: юный человек

из госпиталя — в строй калек.

У нас такая нынче дата —

превыше многих славных дат.

От бомб хранилища трещат,

грозит Земле военный атом...

Так был иль не был

сорок пятый?!

1966>

* * *

Был небосвод

безоблачен, высок —

ликующая майская погода.

По клетке прыгал юный кенарок,

считалось, ни к чему ему свобода:

на жердочку садился, бойко пел,

различные он выводил «колена»

старательно. Таков его удел:

не чувствовал он униженья плена.

Хозяин дал водицу и зерно,

но позабыл захлопнуть дверцу клетки.

И... враз

невольник выпорхнул в окно

и очутился на сосновой ветке.

На небо голубое поглядел,

окинул взором солнечные дали,

взметнулся на вершину

и запел,

как кенары, наверно, не певали.

Бывал я на показах певчих птиц

и слушал знаменитых медалистов.

Но эта песнь, казалось,

без границ,

в звучании ее прозрачно-чистом

слились в одно

и радостный задор,

и звон ручья,

и трель над полем спелым...

Поймали беглеца.

И — под запор!

До самой смерти

больше так не пел он...

1966

* * *

В его мозгу, болезнью воспаленном,

вдруг мир перевернулся кверху дном:

он возомнил себя Наполеоном,

потом хотел поджечь соседский дом.

Но к вечеру, когда закат погас,

был под замком безумец обреченный...

В огромном зале в этот самый час

другой безумец — властью облеченный,

кричал, да так, что взмокла голова:

«Мы десять... двадцать... стран

сметем моментом!»

Гремели сумасшедшие слова

и... вызывали шквал аплодисментов.

1966

ВОРОБЕЙ

С каким мы смотрим восхищеньем

на всемогущих птиц — орлов,

на их бесстрашное паренье

превыше гор и облаков.

Их взор, и гордый, и надменный,

к нам обращен и мимо нас.

Мы воспеваем неизменно

величие орлиных глаз.

Вокруг орла от века к веку

сияет славы ореол.

О сильном, храбром человеке

мы восклицаем: «Он — орел!»

Но вот с каким недоуменьем

вы посмотрели б на меня,

когда в своем стихотворенье

я превознес бы... воробья!..

Ну что ж, рискну! Тогда, быть может,

и ощутимей, и верней

вас удивит и растревожит

обычный серый воробей.

Его судьба совсем иная,

он не летит под облака.

Но разве жизнь его земная

благополучна и легка?

Вы думаете, это счастье —

зерно и крошки, день за днем,

искать в осеннее ненастье

под зябким проливным дождем?

Вы думаете, это просто —

когда трещит на реках лед, нет,

не пшеницу и не просо,

подклевывать — что Богa пошлет?

Он радостно встречает лето:

тепло, обильная еда!

Но снова поджидают где-то

ненастье, слякоть, холода...

В суровую эпоху нашу

я пожелал бы для себя

иметь орлиное бесстрашье

и жизнестойкость воробья.

1966

* * *

Нынче август богат поливами:

каждый день всё дожди и дожди

косо падают сивыми гривами...

Значит, ясной погоды не жди.

И выходит, что лето нас бросило,

не прожив свой положенный срок.

Под окном хмурый тополь, как осенью,

и продрог, и до нитки промок...

1966

КРАСНЫЕ ИСКРЫ, ЖЕЛТЫЕ ИСКРЫ

Красные искры,

желтые искры —

праздник осенней

метелицы.

Кружатся листья,

падают листья,

падают тихо

и стелются.

Веером с веток

в мареве света

листья летят

вереницами.

И почему-то

в эти минуты

листья мне кажутся

птицами.

В первом полете,

в робком залете

трассами

очень недальними...

Но не вздыхайте,