Будни - [115]

— Да я теперь вовсе о ней не думаю!

Онисим недоверчиво смотрит на него.

— Так иди домой!

— И домой не пойду.

— Это оттого, что стали все больно самолюбивы. В другом вижу больше худого, чем в себе.

— А еще как?

— Еще? Двум дуракам не пожить, а умный да дурак уживутся.

Аверьян смеется.

— Бывает, что и все есть, а дело не клеится, — говорит он.

— Так это у вас называют: не сошлись характерами. Знаю. Палка обоим! Думай, что делаешь.

Сейчас и сам Онисим улыбается. Конечно, он понимает, что все это не так просто.

— А выход-то какой?..

Лицо Онисима сразу становится серьезным.

— Этого тебе не скажу.

Иногда, в середине вечера, когда кончен ужин и прочитана газета, а времени еще много, Аверьян ложится в углу на лавку. Онисим плетет верши. На полу вороха прутьев. Он, не торопясь, выбирает их, пробует в руках и рассуждает про себя:

— Да. А по-моему этот наш старосельский Илья хоть и партийный, а сукин сын. Он кобылу посадил на ноги. Стала присеменивать.

Аверьян не отвечает. Онисим снова начинает рассуждать сам с собой, постукивает по прутьям ножиком, наконец тихонько поет:

Гришка — расстрижка, Отрепьев сын…

— А вот председатель — это человек. У него и походка с устигом. Макар Иванович, Макар Иванович! Другого ему имени нет. Да. Вот так. (Короткое молчание. Посвистывание.) Хоть бы куда-нибудь сходил!

— Верно, надо сходить по делу, — говорит Аверьян.

Он накидывает полушубок и выходит на крыльцо. Метель. В роще гнутся деревья. Склонившись, он делает несколько шагов в глубоком снегу. Его сразу ослепляет. Больно сечет лицо. Он с трудом нащупывает дорогу и медленно двигается от вешки к вешке. Впереди выплывает что-то большое и черное. Слышится храп. Потом совсем рядом морда лошади. В розвалках белый подвижный ком.

— Нно!

Все исчезает. Аверьян стоит, смотрит на трепетный огонек крайней избы и решает, что идти ему некуда и незачем. Он повертывается назад, и ветер толкает его в спину. Ни следа полозьев, ни его следа уже не заметно.

В избе тепло. На полу желтый свет лампы. Онисим подбирает обрезки и складывает их на печи.

— Не гостится? — спрашивает он. — Видно, ты гость не ко времени.

Потом сразу переводит разговор:

— Зайцы сегодня лежат под кустом.

— Да. В одиночку. Невесело…

Они оба заядлые охотники. У Онисима в лесу близ озера Данислова есть избушка. Маленькая, черная, без окон. Дверь — только человеку пробиться, вместо печи — очаг. Больше сорока лет осенями он живет в этой избушке. За лощиной, километрах в двух от него, на реке Укме обитает другой охотник — Лавер. Аверьян часто заглядывает к старикам.

Спать рано. Ночи конца нет. Аверьян сидит у окна и слушает, как гудит вьюга.

— Рассказал бы сказку, — просит он старика.

Онисим постилает себе на лежанке, гасит огонь, ложится и, не торопясь, рассказывает сказку.

«В некотором царстве, в некотором государстве…»

Сначала Аверьян слушает с интересом. Он даже приподымается на локтях и смотрит в темноту ночи широко раскрытыми глазами.

Потом нить сказки обрывается, — все становится непонятным: Аверьян думает о другом.

Осенью 1938 года Аверьян встретился в лесу с незнакомым охотником из Шихановского сельсовета. Стояла сушь. Горели леса. Они стали искать реку Нименьгу, чтобы напиться, и заблудились. Пришлось ночевать под елкой. Утром, едва оторвались от потухшего костра, сразу нашли реку.

— Мне не так удивительно, — сказал шихановец, — я в этом лесу не бывал. А вот как же ты?

Аверьян был смущен. Не было еще случая, чтобы он заблудился в лесу.

— Не знаю, что со мной.

Охотник с сожалением рассматривал его.

Аверьян был очень худ, оборван, с утомленным лицом.

— Нездоровится? — спросил шихановец.

Аверьян махнул рукой.

— Хуже…

— Пьешь?

Аверьян не ответил.

— С чего бы это? — укоризненно сказал шихановец. — Такое ли время? Время тревожное.

Аверьян молчал.

Шихановец теребил небольшую рыжую бородку. Взгляд его был суров.

— Этак ты свою реку никогда не найдешь, — сказал он и ушел от Аверьяна.

Вскоре пожар охватил все Федорово болото, подобрался к Нименьгскому заводу. В лесу был пойман поджигатель. По этому же делу арестовали Аверьянова шурина, пьяницу Игнашонка.

После этого Аверьян бросил пить — как отрезал. Но это было еще не все…

— …Начала она его искать везде: в море и в морской пучине, и по лесам, и по озерам, и по лугам, и в небесной высоте… Да ты не спишь, Аверьян?

— Нет, нет, рассказывай…

Дом так заносит, что утром им приходится вылезать в окно.

Задрав бороду, Онисим смотрит на белый, ослепительно чистый холм, за которым должны находиться ворота.

— Мать честная, — говорит он. — Вот законопатило!

Они берут лопаты и принимаются раскидывать снег.

Всходит солнце. Земля лежит успокоенная. Ни ветра, ни шума вершин. Мягко синеют овраги.

Теперь до вечера у Аверьяна с Онисимом редкие деловые разговоры.

— Старик, чего это ты кричал там на старосельского Илью?

— Снег на ногах носит.

Аверьян улыбается. Снег на валенках приносят многие, но Онисим этого не замечает. Старик не знает середины. Так, например, для председателя Макара Ивановича он находит оправдание даже в том случае, когда тот вопиюще несправедлив.

— Ты бы вот с самим-то поговорил, — советует он Аверьяну. — Перестанешь шататься-то.