Будни - [114]

— Сказывают, раньше в нашей деревне много охотников было.

— Много. Ружья шомпольные. Клюшки… Особенно славился Мамыря. Фузея у него. Дроби, говорят, клал четверть фунта, пороху девять мерок. Выстрелит — куча веток свалится, белку ищи в ней…

Оба смеются.

Очень далеко, по другую сторону озера, слышно гуденье дерева.

Аверьян выглядывает в дверь.

— В Вожге коней пасут…

Потом он выходит из избушки. Стоит, потягиваясь, и смотрит, как падают звезды.

Вавила сосредоточенно строгает розовое дерево. Он, кажется, целиком занят только этим.

Поспевает уха. Он снимает ее и ставит на стол.

— Ну, начнем.

Садятся к столу. Вавила режет большой ломоть хлеба. Хлеб мягкий, пышный, запах его раздражает Аверьяна. Он роется в своей корзине.

— Черт его знает, поторопил жену, хлеб не допекла… — и смущенно вынимает тяжелую, неровную краюшку.

— А ты моего? У меня много.

— Нет-нет. Взял, съесть надо. Завтра в какую сторону?

— Думаю на Борки.

— А! Ну, я похожу около Высокой гривы.

Снова молчат. Преувеличенно старательно дуют в ложки, пережидают друг друга. У Вавилы ложка похожа на лопату.

— Не знаю, по-моему, неправильно поступает сельсовет, — говорит Аверьян. — Избирательные списки готовить взвалили на одних колхозных счетоводов.

— Неправильно. Вот ужо послезавтра на пленуме об этом поговорим.

Соль у Вавилы завязана в кончике синего платка. Аверьян старается не смотреть на этот платок. Потом он вдруг видит на гимнастерке Вавилы свежепосаженную заплату, черные пуговицы, пришитые суровыми нитками, и много других мелочей, в которых чувствуется рука Настасьи.

И сейчас он понимает, что ни на минуту не забывал ее. И то, что до сих пор им делалось, делалось только ради нее, и даже в лесу он — ради нее. Может быть, долго не видя, она стоскуется и снова накажет с Устиньей: «Заждалась. Все глаза проглядела…»

Но в том, как Настасья ведет себя с ним, кажется, этого уже нет, как не было и у него к Марине, когда вернулся из Красной Армии. Молодая, здоровая. Одна да одна. Все прошло с приездом мужа…

— А ты ешь, — мягко говорит Аверьяну Вавила и наклоняет к нему котелок.

Аверьян покорно хлебает. Лицо у него горит.

А вдруг она по-прежнему думает о нем? Может быть, Вавила держит ее угрозами? Она боится его?..

Аверьян кладет ложку, убирает корзину и стоит у порога.

— Топоры и ружья надо занести, — говорит Вавила.

— Пожалуй.

Они приносят топоры и ружья. Вавила сламывает свое и вставляет патроны с пулями.

Аверьян тоже сламывает свою одностволку и сует патрон с пулей. Руки у него дрожат.

— Так-то лучше, — говорит Вавила. — Осенняя ночь. Мало ли что…

Они ставят ружья к стенке, рядом с нарами.

Вавила раскидывает на нарах сухую траву, мох, постилает сверху толстовку, завертывает сапоги в брюки и кладет их в изголовье.

Стелет себе и Аверьян. Нары узкие и длинные, можно ложиться ногами друг к другу. Аверьян переносит в свой угол ружье. Потом достает с грядки сосновую лучину, зажигает ее у потухающей каменки, втыкает в паз и садится на порог курить.

Вавила тоже курит, сидя на нарах. На этот раз молчание особенно длительно и тягостно.

Сегодня удивительно тихо. Даже не слышно осин. Изредка стукнет по стене листок, мелькнет перед дверью и исчезнет. Тонкая, с серебряным блеском лучина горит быстро, широким белым пламенем, шипит и дымит.

Аверьян то и дело обламывает угли и бросает их в каменку.

«Но даже если она думает о нем, что из этого?» — спрашивает себя Аверьян.

Он вспоминает обезображенное злобное лицо Марины, враждебные взгляды Аленки, слезы… грех… и с отчаянием сам себе отвечает:

«Ничего».

Гаснет огонь. Вавила приподымается и смотрит на порог. Аверьян сидит отвернувшись, согнув плечи.

В открытую дверь видно озеро, черный лес и звезды над ним.

Часть вторая

Глава седьмая

На ночь в помещении сельсовета остаются счетовод Аверьян да старик сторож Онисим. Онисим не идет никуда, потому что он сторожит. Аверьян же с осени не живет в семье, скитается где попало.

В просторной, чистой избе хорошо пахнет только что вымытым полом, еловыми дровами. Тишина. Дом стоит на отлете — в Поповке, как в крепости: со стороны деревни Костиной горки он огражден большой осиновой рощей, со стороны надпорожского поля — широким церковным зданием и амбарами. Вечерами сюда никто не ходит. Дорогу заметает снегом, и два человека в большом старом доме теряют связь с деревней. Они запирают ворота и начинают варить ужин. На улице гудит и воет. Из окна видно, как передвигаются на снегу тени осин.

— Занесет совсем, — говорит Онисим.

Аверьян думает о том, что вот сейчас в Старом селе, около его избы так же шумят и раскачиваются березы, на верхнем сарае стучат плохо прикрытые ворота и в темном углу на сене вздыхает собака Зорька. В избе за столом тоже ужинают. Его уже не вспоминают, привыкли…

— А ты много не думай, — говорит Онисим.

Аверьян молчит.

— Вон до чего дошло у раменского Ефима с Аксиньей, — продолжает старик. — Ему ведь говорили: «Отступи! Как чуть немного присохнешь — не отстать». И верно: иссох так — и сидеть не может — чес, вереда. Пошла по всему телу невзгода. На жену не смотрит. А ты из-за кого пошел шататься? Ясно — из-за Настасьи. В таких бабах сатана сидит!