Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [13]

Об особой памяти говорит Бунин и в «Освобождении Толстого», описывая воспоминания Толстого о младенчестве и раннем детстве[94].

Бунин и себя чувствует причастным как к жизни других, так и к ее мучительному атрибуту – смерти. По справедливому замечанию Сливицкой, «смерть в мире Бунина – это всегда моя смерть (курсив Сливицкой). Независимо от того, кто умирает – близкий или далёкий, человек или любое живое существо, – это для меня прозвучало: memento mori. Его смерть проецируется на мою жизнь и подтверждает неизбежность и моей смерти»[95]. Хотелось бы добавить: не только неизбежность смерти, но и неизбежность смертей.

Жажда жизни и чувство смерти – это не только характеристика Толстого, данная Буниным. Но и то, что наполняло и его, бунинскую, жизнь, и его, бунинское, творчество. Сливицкая пишет о «великом недоумении» перед смертью, сопровождающем Бунина «смолоду до глубокой старости», иллюстрируя данный вывод отрывками из его произведений. «На хуторе» (1882): «Как же это так? <.> Будет всё по-прежнему, будет садиться солнце, будут мужики с перевёрнутыми сохами ехать с поля. будут зори в рабочую пору, и я ничего этого не увижу, да не только не увижу – меня совсем не будет! И хоть тысяча лет пройдёт – я никогда не появлюсь на свете, никогда я не приду и не сяду на этом бугре! Где же я буду?» «Белая лошадь» (1908): «Но ведь вздор и полное исчезновение. Зачем родился? Зачем рос, любил, страдал, восхищался? Зачем так жадно думал о Боге, о смерти, о жизни?» «Дневники»: «Лежу, читаю, порой смотрю в солнечные окна и думаю, – о том своем Я, которое живет и сознает себя уже лет 60 – и это Я думает, что лет через 5, много через 10, его не будет. И не будет оно ничего видеть и думать. Странно!»[96] «Никогда! Всё это будет существовать во веки веков, а для меня всё это кончено навсегда. Непостижимо»[97]. «А у меня всё одно, одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти дни, а меня не будет. Вот-вот не будет»[98]. «Я был умен и еще умен, талантлив, непостижим чем-то божественны, что есть моя жизнь, своей индивидуальностью, мыслью, чувствами – как же может быть, чтобы это исчезло? Не может быть!»[99] Наконец, последние слова, написанные рукой Бунина: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела, и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я приобщусь к Финикову, Роговскому, Шмелёву, Пантелеймонову!.. И я только тупо стараюсь изумиться, устрашиться!»[100] Как замечает Сливицкая, «это “стараюсь” – свидетельство того, что воображение бессильно постичь неизбежность своего конца и, тем более, бессилен ум»[101].

При всей устремленности героев Бунина к жизни, в его произведениях присутствует особое, поразительно близкое буддийскому, понимание ее трагичности. Общая трагедия человеческой жизни раскрывается не в совокупности индивидуальных трагедий, не в личных коллизиях частных жизней – а в бесконечной их повторяемости, в бесконечной Цепи, состоящей из множества звеньев – человеческих судеб. Трагически заканчивается любовь героев Бунина, трагически заканчивается их жизнь. И дело не в конкретных событиях и обстоятельствах их судеб, а в том, что это происходит и будет происходить в жизни каждого, кто находится в Цепи, в кругу вечного повторения.

Вот мучимый любовью и ревностью капитан – герой рассказа «Сны Чанга»: «Да и вообще, следует ли кого-нибудь любить так сильно? – спросил он. – Разве глупее нас с тобой были все эти ваши Будды, а послушай-ка, что они говорят об этой любви к миру и вообще ко всему телесному – от солнечного света, от волны, от воздуха и до женщины, до ребенка, до запаха белой акации!.. Бездна-Праматерь, она же родит и поглощает и, поглощая, снова родит все сущее в мире, а иначе сказать – тот Путь всего сущего, коему не должно противиться ничто сущее. А ведь мы поминутно противимся ему, поминутно хотим повернуть не только, скажем, душу любимой женщины, но и весь мир по-своему!»[102]

Любовь, привязанность, страдания теряют и заново обретают свою «вещественную» выраженность. Вот и герои рассказа «В ночном море» едва вспоминают женщину, давшую им столько света, память сохранила даже не ее образ, а только отблеск: «Пассажир с прямыми плечами спросил:

– Ну, а скажите. Что вы чувствовали, когда узнали о ее смерти? Тоже ничего?

– Да, почти ничего, – ответил пассажир под пледом. – Больше всего некоторое удивление своему бесчувствию.

Даже и грусти не вышло. Так только, слабая жалость какая-то. А ведь это та самая, которую “вспомнила душа моя”, была моя первая и такая жестокая, многолетняя любовь. Да и вы теперь, – теперь, конечно, – разве вы что-нибудь чувствуете?

– Я? Да нет, что ж скрывать? Конечно, почти ничего.»[103]

Да и ее ли любили герои, о ней ли страдали? «Та, другая, как вы выражаетесь, есть просто вы, ваше представление, ваши чувства, ну, словом, что-то ваше. И значит, трогали, волновали вы себя только самим собой. Разберитесь-ка хорошенько.»[104]

Рефреном в рассказе звучит описание «однообразно шумящей», «кипящей», «бледно-снежной» и «бледно-млечной» дороги. Человеку свойственно забывать свои страдания, а страданиям свойственно повторяться.