Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [11]

.

О кризисе и духовных метаморфозах в жизни Толстого писали многие его современники и исследователи, писали, иногда пытаясь обвинить в морализаторстве человека, который сам провел треть жизни в удовольствии и стремлении к достижению личного блага (впрочем, этого не отрицал и стыдился сам Толстой).

Бердяев о духовной значимости Толстого говорил, что «сила Толстого в деле религиозного возрождения [исключительно] (главным образом) отрицательно-критическая. Он безмерно много сделал для пробуждения от религиозной спячки, но не для углубления религиозного сознания. Но толстовский анархический бунт нужен был миру. Бунт этот предваряет грядущее христианское возрождение. Без толстовской критики и толстовского искания мы были бы хуже и проснулись бы позже.»[75].

Бунин попытался понять кризис и духовное преображение Толстого в ряду преображения святых и мудрецов. И жизнь Толстого кажется ему еще одной попыткой разорвать Цепь земной конечной жизни: «Есть два рода людей. В одном, огромном, – люди своего, определенного момента, житейского строительства, делания, люди как бы почти без прошлого, без предков, верные звенья той Цепи, о которой говорит мудрость Индии: что им до того, что так страшно ускользают в безграничность и начало и конец этой Цепи? А в другом, малом, не только не делатели, не строители, а сущие разорители, уже познавшие тщету делания и строения, люди мечты, созерцания, удивления себе и миру, люди того “умствования”, о котором говорит Екклезиаст, – люди, уже втайне откликнувшиеся на древний зов: “Выйди из Цепи!” – уже жаждущие раствориться, исчезнуть во Всеедином и вместе с тем еще люто страждущие, тоскующие о всех тех ликах, воплощениях, в коих пребывали они, особенно же о каждом миге своего настоящего.»[76]

И Бунин, и Бердяев увидели удивительные совпадения миро-и жизнепонимания Толстого с метафизикой и теорией спасения буддизм. Для Бердяева – это проявление рационализации бытия человека в творчестве писателя, бедности религиозного чувства Толстого и доказательство его отпадения от христианства.

Для Бунина же – это возможность понимания величия творчества и жизни великого русского писателя как одного из мудрецов, «разорвавших Цепь», освободившихся от пут тщетной и конечной индивидуальной жизни к жизни безграничной и вечной.

Буддийские идеи в творчестве И. À. Бунина

Вопрос о мировоззренческих основаниях творчества И. Бунина не вызывал активного интереса у отечественных философов, в отличие, к примеру, от вопроса о философских идеях Толстого или Достоевского. Во всяком случае, в философской литературе отсутствуют значительные работы, посвященные этой теме.

Этот пробел отчасти заполнили литературоведческие изыскания.

Проблеме влияния буддийской философии на творчество Бунина посвящен ряд работ как российских, так и зарубежных филологов: монография Т. Марулло[77], публикации О. В. Сливицкой[78], О. В. Солоухиной[79], Ким Кён Тэ[80] в журнале «Русская литература». Так, отмечая, что книга Томаса Марулло (Университет города Нотр-Дам, США) – это «первое монографическое исследование проблемы в ее целостности», Сливицкая пишет, что профессор Марулло, который является крупнейшим исследователем Бунина и переводчиком его на английский язык, «оперируя всем материалом творчества Бунина, <…> рассматривает с точки зрения основ буддийской философии и те произведения, в которых нет не только восточной тематики, но и отдаленных буддийских аллюзий. Пафос его исследования в том, что Бунин настолько проникнут буддийским миросозерцанием, что оно проявляет себя всюду, независимо от сюжета или национального колорита»[81].

Буддийские реминисценции занимают значительное место в творчестве русского писателя. Странным может показаться интерес к восточной мудрости автора «Деревни» и «Суходола». С чем это связано? С его путешествиями, чтением восточных текстов или особым мироощущением? Особым восприятием памяти человеческой? Особым чувством жизни и смерти?

Сливицкая замечает, что одна из фундаментальных основ творчества Бунина – это его декларация: «У нас нет чувства своего начала и своего конца». При этом, по ее мнению, «если утверждение “нет начала” непротиворечиво, то утверждение “нет конца” и противоречиво, и проблемно»[82]. И в целом, считает она, отношение Бунина к проблеме “концов” – естественное проявление антропокосмического мироощущения, путь к которому в литературе был продолжен Толстым. При этом Сливицкая указывает на противоречивость, двойственность восприятия смерти Буниным, которая исходит, по ее мнению, из его принадлежности к европейской культуре: «Если бы Толстой и Бунин были последовательными космистами буддийского толка, их так бы не мучила неизбежность индивидуального толка. На Востоке нет идеи сотворения мира, нет поэтому и эсхатологических концепций»[83].

В качестве доказательства она приводит отрывки из бунинских произведений. «Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни). Протопоп Аввакум, рассказывая о своем детстве, говорит: “Аз же некогда видех у соседа скотину умершу и, той нощи восставши, пред образом плакався довольно о душе своей. Поминая смерть, яко и мне умереть.”», – пишет Бунин в «Жизни Арсеньева»