Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [12]
О людях с особым чувством жизни и смерти, о Толстом, стоящем в ряду таких людей, Бунин пишет в работе «Освобождение Толстого». Обращение к творчеству Толстого, идеи которого в свое время сильно повлияли на самого Бунина, это и повод для разговора о том, что же такое смерть и как жить с ощущением своей и всеобщей смертности: «Смерть есть прекращение, изменение той формы сознания, которая выражалась в моем человеческом существе. Прекращается сознание, но то, что сознавало, неизменно, потому что вне времени и пространства. Если есть бессмертие, то только в безличности. Божеское начало опять проявится в личности, но это будет уже не та личность»[86].
Наряду с ощущением смерти и смертности всего живого одной из доминант произведений Бунина является идея повторяемости жизни, а, значит, поскольку жизнь и смерть сопряжены, и повторяемости смерти. Эта идея послужила основанием для выводов филологов о художественных противоречиях изображения жизни и смерти в произведениях Бунина, поскольку, «стремясь представить эти полярные состояния бытия как равноправные (по типу модели Инь – Ян), Бунин создает образы жизни и смерти и одинаковым художественным способом. А именно тем самым это равноправие нарушает. Поэтому в картинах жизни-смерти обретает слишком большую силу смерть: выступая вперед, она часто либо заслоняет, либо отравляет собой жизнь»[87].
Эти противоречия стремятся к своему разрешению в феномене памяти. Память – это, с одной стороны, «фиксация конца: память включается только тогда, когда в реальности что-то закончилось», а с другой – это «преодоление конца: то, что закончилось в реальности, продолжает жить в памяти. Закрепление и преодоление»[88].
Память у Бунина – это память о бесконечной череде жизней, о том, что было и было многократно. А значит, и будет еще. Так, в рассказе «Соотечественник» повествуется о «брянском мужике» Зотове, мальчишкой привезенном в Москву из деревни, выучившемся в Германии, посланном в Среднюю Азию, изъездившем всю Сибирь, побывавшем на Амуре, в Китае и, наконец, попавшем, благодаря «чайному делу», на Цейлон.
«Рослый, узловатый, огненно-рыжий, с голубой веснушчатой кожей» Зотов до странности чувствует себя «своим» среди этой вековой растительности, «дикарских хижин» и тропической духоты. «Ну, не наше ли, не российское ли? – говорит Зотов, выходя из экипажа. – Только у нас так бессовестно много этой листвы, этого леса, этих лачуг, этих грязных мальчишек! Вы только поглядите, – говорит он, указывая палкой на хижины, на их лиственные и камышовые крыши, на голых детей и на старых и молодых туземцев, любопытно обступивших проезжих. – И вечер-то наш, летний, душный и такой анафемски скучный!..»[89] В буддийском монастыре Зотов «по-русски и долго, с какой-то странной серьезностью, глядит на двухсаженную деревянную статую, красно и желто расписанную и раззолоченную, лежащую на боку за черным каменным жертвенником, на котором насыпаны мелкие монеты, никелевые кольца и курятся ароматическим дымком тончайшие коричневые палочки.
– А раскрашен-то, лакирован-то как! – говорит он отрывисто. – Точь-в-точь деревянные миски и чашки на наших ярмарках.»[90].
Герой рассказа упорно твердит гостю о сходстве этого острова с Россией, а затем «горячо начинает уверять, что «вся сила в том», что он уже видел, чувствовал индийские тропики, может быть, тысячи лет тому назад, – глазами и душой своего бесконечно дальнего предка.»[91]. Зотов страстно рассказывает, что «он испытал чувства необыкновенные на пути сюда, в те жаркие звездные ночи, когда впервые глядел на Южный Крест, на Канопус и на те первозданные звездные туманности, что называются Магеллановыми Облаками.», что при тусклом свете звезд его охватывала какая-то особенная тоска – «тоска какого-то бесконечно далекого воспоминания.»[92].
Об этих воспоминаниях души говорит один из героев другого рассказа Бунина – «В ночном море», описывая свои чувства после потери любимой женщины: «Из-за чего же я чуть не спился, из-за чего надорвал здоровье, волю? Из-за чего потерял пору самого яркого расцвета сил, таланта? Вы меня, говоря без всякого преувеличения, просто пополам переломили. Я сросся, конечно, да что толку? Прежнего меня все равно уже не было да и не могло быть. Ведь в какую святая святых всего моего существования вторглись вы! Царевич Гаутама, выбирая себе невесту и увидав Ясодхару, у которой “был стан богини и глаза лани весной”, натворил, возбужденный ею, черт знает чего в состязании с прочими юношами, – выстрелил, например, из лука так, что было слышно на семь тысяч миль, – а потом снял с себя жемчужное ожерелье, обвил им Ясодхару и сказал: “Потому я избрал ее, что играли мы с ней в лесах в давнопрошедшие времена, когда был я сыном охотника, а она девой лесов: вспомнила ее душа моя!” На ней было в тот день черно-золотое покрывало, и царевич взглянул и сказал: “Потому черно-золотое покрывало на ней, что мириады лет тому назад, когда я был охотником, я видел ее в лесах пантерой: вспомнила ее душа моя!” – Вы простите меня за всю эту поэзию, но в ней огромная и страшная правда. Вы только вдумайтесь в смысл этих поразительных слов насчет вспомнившей души и в то, какой это ужас, когда эту священнейшую в мире встречу нарушает посторонний. Кто знает – я, может быть, тоже выстрелил бы так, что было бы слышно за тысячи миль. И вот, вдруг явились вы…»
