Будапештская весна - [162]

На театральных премьерах, на дипломатических и других приемах часто можно было видеть высокого, стройного, благообразного Колонитча. В свободное время он увлекался охотой. На сердце он теперь уже никогда не жаловался. В охотничьем обществе, членом которого был Липот, состояло мною влиятельных лиц. Он близко сошелся с ними, и они уже стали поговаривать о том, что Колонитчу пора занять руководящую должность в какой-нибудь массовой организации всевенгерского масштаба.

Вскоре это охотничье общество получило новый район для охоты, поближе к столице. Когда-то эти земли принадлежали графу Колонитчу, который затем проиграл их в карты. Сестра Липота продолжала рожать на свет маленьких Фуро, а у нашего героя, судя по всему, детей уже не будет. И поскольку он — последний мужчина из рода Колонитчей, то с его смертью род их перестанет существовать.

СЕКРЕТАРЬ

Молодость Политцера была покрыта мраком. Известно только, что родился он не то в Карцеге, не то в Ясберени, точно не помню. Отец его имел мелочную лавочку и содержал пятерых детишек. Однажды Политцер рассказал мне, с каким трудом его учили родители. Едва он успел сдать экзамены на аттестат зрелости, как его сразу же забрали в армию. Три года он провел на фронте: сначала — на карпатском, а затем — на итальянском, где был даже награжден. В конце войны он демобилизовался в чине подпоручика, но никуда не смог устроиться и стал работать у отца в лавке, занимаясь ведением торговых книг.

Этот молодой человек отличался весьма неприглядной наружностью: худой, с сильно заметной лысиной. Однако Политцер не был человеком своего времени: он умел восторгаться. Он восторгался старой и новой литературой. Поздно вечером, закрыв лавку, он спешил домой, чтобы до рассвета, не щадя глаз, читать книги в своей комнатушке. Из всех писателей больше всего он любил произведения моего отца, которого считал философом, гением и даже совестью нашего века. Любую книгу Фридьеша Каринти он зачитывал до дыр и часто цитировал.

Окружающие Политцера люди не понимали его, часто смеялись над ним и награждали далеко не лестными прозвищами. Десятки раз он писал моему отцу длинные письма, большинство из них по нескольку раз переписывал набело, но ни на одно из них так и не получил ответа. Поклонение Каринти толкнуло его на журналистскую стезю: некоторое время Политцер работал репортером полицейской хроники в местной газете. Хорошего репортера из него, однако, не получилось. Когда начался кризис, его первым уволили с работы, а позже и сама газета прекратила свое существование. Возвращаться к родителям он не захотел, так как мелочные лавки в ту пору дышали на ладан. Получить где-нибудь должность он не надеялся. В конце концов Политцер на оставшиеся деньги купил билет до Будапешта и поехал в столицу, чтобы осуществить там давно задуманный план.

План этот мог показаться безумно смелым, однако он был реален. Каждого, кто приезжал из Будапешта, Политцер обязательно расспрашивал о моем отце, и довольно часто ему приходилось слышать, что Фридьеш Каринти, этот великолепный писатель, постоянно борется с нуждой: кредиторы буквально преследуют его по пятам, у него уйма долгов, он то и дело выпрашивает в издательстве аванс под большой роман, который никак не может написать уже десять лет, так как ради куска хлеба вынужден, растрачивать драгоценное время на статьи в завтрашний номер газеты.

Жизнь отца действительно была нелегкой. Начались все невзгоды давным-давно, еще задолго до моего рождения, когда родители поехали в свадебное путешествие за границу. После этого они никак не могли привести в порядок свои дела. Долги их постоянно росли, и, хотя Каринти считался в то время самым популярным и читаемым писателем в Венгрии, в Будапеште буквально ходили легенды о его безнадежном финансовом положении. Мой отец принадлежал к тем, кому платили гонорар по самой высшей ставке и кому по этой причине другие постоянно завидовали. Однако тот, кто однажды включился в погоню за деньгами, постепенно завязает все глубже и глубже и наконец начинает продавать себя по более дешевой цене. И сколько бы он ни пытался, сколько бы ни писал — кривая идет книзу.

Шел, например, отец в театральное издательство и просил денег, чтобы заплатить за квартиру. В издательстве же, где все задатки, выданные Каринти, были уже суммированы и исчислялись несколькими тысячами пенгё, говорили, что больше задатка или аванса выдать ему не могут, но если он напишет одну сценку или действие, то ему немедленно выплатят сто пенгё…

И отец садился за столик в кафе и писал требуемую сцену. Если она получалась слабой, издательство имело от нее двойной или тройной доход. Когда же отцу удавалось написать такую одноактную вещичку, как, например, «Волшебный стул», которую длительное время играли в сотнях кабаре по всей Европе (а затем издательство продало пьесу даже в Америку), тогда он получал четыреста — пятьсот пенгё.

Подобные договора заключались с ним и в газетах. В бухгалтерских делах отец ничего не смыслил, да они его нисколько и не интересовали, а между тем газету издавали большим тиражом, чем это предусматривалось договором. Отец же тем временем подписывал все новые и новые кабальные договора, в результате которых авансы и долги только росли. После его смерти мне как-то рассказывали в Опере, что он-де и у них «увел» что-то около трехсот пенгё. В конце двадцатых годов мы дошли до того, что Каринти, самому популярному в стране писателю, в начале каждого месяца приходилось опасаться, как бы его не выселили из квартиры или не отключили бы свет или газ за неуплату. В те годы после занятий в школе я шел не домой, а в кафе, где меня кормили обедом в кредит и где я мог сыграть партию в бильярд с Шани, тамошним официантом с фигурой Аполлона.