Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [14]

После Ла-Флеш местность становится холмистой. В ложбинах скапливается туман, который изморосью оседает на стеклах. Некоторые подъемы Равинелю приходится брать на второй передаче. Не езда, а сплошная пытка! Это вредно для двигателя, который едва тянет, как если бы работал на дровах. Небо сплошь покрыто тучами. Половина одиннадцатого. Дорога совершенно пустынна. Можно было бы вырыть яму, закопать в нее труп, и все было бы шито-крыто. Но у них совершенно определенный план. Бедняжка Мирей! Она не заслужила того, чтобы о ней так думали. Равинель вспоминает о ней с какой-то затаенной нежностью. Ну почему она не принадлежала к той же расе, что и он? Просто уверенная в себе обыкновенная домашняя хозяйка. Любившая цветные фильмы, универсамы, журнал «Женский вестник», домашние цветы с толстыми листьями в маленьких горшочках. Она считала себя выше его, критиковала его галстуки, насмехалась над его лысиной. Она не понимала, почему иногда он бродил по дому нахмуренный, со злыми глазами, засунув руки в карманы: «Что с тобой, дорогой? Может, сходим в кино?.. Если тебе скучно, скажи…» Нет, ему не было скучно. Хуже того, ему было просто-напросто тошно от всего этого. Ему не хотелось жить — вот правильное слово! Теперь-то он знает, что так будет всегда. Это заложено в его душу, и никуда он от этого не денется. Мирей мертва. А что изменилось? Может быть, позднее, когда они обоснуются в Антибе…

По обе стороны дороги тянется бесконечная равнина. Создается впечатление, что машина стоит на месте. Рукой в перчатке Люсьена протирает стекло и рассматривает унылый пейзаж. Где-то далеко, на горизонте, видны огни Ле-Мана.

— Тебе не холодно?

— Нет! — резко отвечает Люсьена.

С Мирей Равинелю тоже не повезло. Как, впрочем, и с Люсьеной. Или у него самого нет опыта, или ему все время попадаются фригидные женщины. Мирей безуспешно старалась изображать страсть. Его ведь не обманешь! Она оставалась совершенно холодной, даже когда кричала и вцеплялась в него, имитируя прилив страсти. Что касается Люсьены, то она даже и не пытается притворяться. Совершенно очевидно, что секс ей противен. А бедняжка Мирей считала себя обязанной изображать этакую обольстительницу, причем делала это на полном серьезе. Отсюда и пошли их размолвки. Теперь он ничего не принимает всерьез. То, что заслуживает этого, не имеет ни формы, ни названия. Это нечто несуществующее, что-то вроде вакуума. Люсьене это известно. Иногда он ловит пристальный взгляд ее расширенных глаз, взгляд, который не обманывает. Может быть, Мирей тоже старалась научиться этому, как старалась она научиться искусству любви? Может быть, именно через любовь проходит тропинка к этому потаенному месту? Равинель вспоминает свою игру в туман. Наверное, следовало обучить Мирей этой игре. Она ведь была, без всякого сомнения, и чувственная и женственная! Полный антипод Люсьены…

Равинель запрещает себе думать об этом. Ведь, в конце концов, он убил Мирей! Но вот здесь-то и возникает неувязка. Он никак не может поверить в то, что совершил преступление. Это ему казалось, да и сейчас кажется, чудовищным! Для этого нужно быть кровожадным дикарем. А он отнюдь не кровожаден. Он не мог бы схватиться за нож… или даже нажать курок своего револьвера. В Ангьене, в его секретере, лежит заряженный браунинг. Его директор Давриль посоветовал ему обзавестись каким-нибудь оружием… На пустынных ночных дорогах всякое случается… Но уже через месяц он сунул револьвер в ящик, поскольку смазка перепачкала весь атлас. Ему никогда не пришло бы в голову выстрелить в Мирей! Его преступление заключается в стечении мелких обстоятельств, в силу которых ему пришлось совершить, по недомыслию, несколько маленьких подлостей. И если судья, хороший человек, похожий на отца Люсьены, задаст ему этот вопрос, он совершенно искренне ответит: «Я ничего такого не сделал!» А поскольку он ничего предосудительного не сделал, то и жалеть ему не о чем. Сожаление предполагает раскаяние. А в чем он должен раскаиваться? В том, что он такой, а не какой-нибудь другой?.. Это же лишено всякого смысла!

Дорожный знак: «Ле-Ман — 1,5 км». Мелькают белые бензоколонки. Дорога проходит под металлическим мостом, вьется между низенькими домами.

— Ты не хочешь ехать через центр?

— Нет, я поеду по кратчайшей дороге. И хватит мне указывать!

Двадцать пять минут двенадцатого. Люди выходят из кино. Тротуары залиты дождем. Треск двигателя эхом разносится по пустынным улицам. Время от времени мелькает витрина еще работающего бистро. Налево — площадь, которую пересекают два жандарма, толкая перед собой свои велосипеды. Затем опять пригород, освещенный газовыми фонарями. Снова низенькие дома и бесконечные бензоколонки. Булыжная мостовая кончилась. Еще один мост, по которому тащится маневровый паровоз. Навстречу катит мебельный фургон. Равинель нажимает на акселератор и доводит скорость до семидесяти пяти километров в час. Через несколько минут они должны проехать Бос. Дальше, до Ножан-ле-Ротру, дорога хорошая.

— Сзади какая-то машина, — говорит Люсьена.

— Вижу.

Свет машины освещает руль, приборную доску, на которой скопилось довольно много пыли, и дорога впереди вдруг становится более темной. Машина — «пежо» — обгоняет их, но перестраивается в крайний ряд слишком быстро, и Равинель чертыхается, ослепленный светом фар. Но «пежо» уже удаляется, уменьшаясь в размерах, как это бывает на экране кино. Потом, уже далеко от них, он идет на подъем, и два луча его фар врезаются в небо. Скорость у него не менее ста десяти… Именно в этот момент двигатель машины Равинеля начинает чихать, давать перебои. Равинель жмет на стартер, но двигатель глохнет окончательно. Машина двигается лишь по инерции. Инстинктивно Равинель выруливает на обочину, притормаживает, выключает фары и включает аварийные огни.