Брусилов - [152]

«…Надо быть на месте бывших боев, чтобы видеть, как дрались и что сделали солдаты тридцатого корпуса. Я откровенно докладываю, что это было геройское поведение, которого даже я не ожидал от полков, столь мною любимых. Мы все решили оправдать ваше к нам доверие и ласку, и я смею вам докладывать, что войска оправдали и то и другое. Потери в моем корпусе громадны, но дух все тот же и еще лучше. Если бы вы знали подробно, как гибли 7 июня павлоградцы у Грузятина, 27 июня чембарцы у Углов, а 28 июня новомосковцы и александрийцы у Яновки под губительным огнем восьмидюймовой артиллерии, не желая уступить захваченный левый берег Стохода! Здесь все, начиная от командиров батальонов и кончая последним влитым пополнением, одинаково были герои! Обо всем этом вам расскажет очевидец боев и их участник капитан Смолич… Мне за корпус не совестно смотреть вам в глаза. Мне за себя совестно! Да! Смею доложить, к моему огорчению, я не пришелся ко двору, и поэтому мое положение очень тяжелое… А возраст и взгляды мои на службу не таковы, чтобы я в будущем мог ожидать перемены обстановки в армии…»

— «Не пришелся ко двору»… — бормочет Алексей Алексеевич, — «возраст и взгляды»… Он говорит это мне… мне!

Горечь саднит сердце. Пересилив себя, Брусилов читает дальше, глубоко затягивается измятой папироской.

«Я с особо глубоким уважением отношусь к генералу Каледину… («Напрасно», — перебивает себя Брусилов.) Он высокоблагородный и талантливый начальник, но мне с ним не везет. («А мне?» — снова громко спрашивает с нескрываемой досадой Брусилов, и вторая скомканная папироска летит в угол.) Многих его распоряжений я не понимаю, мои вопросы — как их понять — не влекут ясных для меня указаний его воли, как это было при вас, а резолюции — неопределенные и подчас несправедливые и обидные для меня. При таких условиях нет той цельности в работе, которая была у меня с бывшим моим начальником. Я думаю, что по этой же причине я не являюсь желательным помощником генералу Каледину, да и моя работа будет полезнее под тем генералом, который с добрым сердцем наставит меня там, где я плохо или превратно его понимаю. Я уже получил ваше обещание дать мне первоочередный корпус. И теперь вновь прибегаю к вам с той же покорнейшей просьбой сделать мне милость и дать мне поскорее корпус в другой армии, где моя служба будет полезнее».

Последние строки Алексей Алексеевич дочитывает с явным раздражением. Он не только много курит, что всегда является признаком его раздражения, но и кусает ус.

«Меня на днях будет свидетельствовать комиссия на предмет отъезда в разрешенный мне вами отпуск для операции челюсти. Хотя ходить целый год с гноем в голове не особенно безопасно, но я все же поеду на эти две-три недели операции только в период временного затишья нашего наступления, если доктора не потребуют немедленного отъезда…

Какая грандиозная победа, какое великое для России и всей Европы вы дело сделали!..»

— Без вас знаю, Андрей Медардович! — опять во весь голос упористо говорит Брусилов. — И ваш гной в голове тут ни при чем. Челюсть поболит — перестанет. А отпуска я вам не дам еще долго. Все по той же причине — «великое для России и всей Европы» дело делаю! Сами изволили выразиться…

И уже про себя, стариковски печально: «А еще говорит, что любит свой корпус! Из личного самолюбия готов его бросить. Челюсть заболела!.. «Не ко двору»… Кому? Как сметь между собою считаться, когда на карте судьба России?»

И, подняв голову, глядя прищурясь на свет лампы, говорит:

— Вы у России спрашивайте — ко двору вы ей или нет! Вы у солдат своих, у офицеров спросите — ко двору ли вы им, а не у начальства! Начальство, если оно умеет слушать свою армию, само решит, как поступить с вами.

И опять про себя, с горечью: «Тут не только гной — дерьма по пояс, а молчу, двигаюсь, действую…»

— И ничто не заставит бросить!

Брусилов берет пресс-папье и с силой хлопает им по откинутому письму.

Теперь он сидит над столом, сгорбившись, подперев лоб ладонью правой руки. Тонкие пальцы левой мимовольно перебирают страницы очередной корреспонденции. Вот письмо от брата Бориса. Он пишет, что к нему в «Глебово» приехала со своей сестрой жена Алексея Алексеевича — Надя… Жена Бориса все хворает — у нее застарелая грыжа, — доктор советует операцию, она боится… Брат Борис еще крепок, несмотря на свои шестьдесят лет… Недавно ездил в Звенигород на экстренное заседание земского собрания, хлопочет, болеет душой… Просится, если придет его черед идти в армию, принять его в ординарцы… «Чудак… Это только мы, генералы… нам всегда черед… — думает Брусилов. — А все-таки хотелось бы повидаться со всеми своими… с Надей… Она имеет способность успокоить, из всего найти выход… Хороший друг… А сын?»

На этот вопрос Алексей Алексеевич не отвечает. Горечь в углах его губ залегает еще глубже. Так сидит он долго, неподвижно. Лицо делается суровым. Перед ним на стене карта фронта. В который раз пробегает по ней его испытующий взор…

Дикая дивизия взяла города — Турмач, Тесьменница… Станиславов… Тесьменницу взяли конной атакой и боем внутри города.

Алексей Алексеевич, глядя на карту, видит все: первым вступил в Станиславов Дагестанский полк… Полки были перед фронтом корпуса и почти не расседлывались. Они сидели на плечах у немцев. Князь Багратион пишет, что за надругание над убитыми своими казаками они рубили врага по кавказскому адату и не пощадили ни одного… «Этого мы не прощаем! Нет! — бормочет Брусилов. И после долгого молчания спрашивает, прикрыв глаза. — Как вел себя в этом бою мой непутевый сын?.. Его полк тоже был там…»