Брунгильда и любовь (из жизни евролюдей) - [12]

И сказала:

– Этого я ему никогда не забуду.

Забыла, конечно. Сердце-то у нее доброе. И рождена Брунгильда не для ненависти, а для любви. Для любви к кому угодно – к людоеду, антисемиту, диверсанту, а то и вовсе к Лопухнину. Извините за выражение.

5. Русская любовь Брунгильды

Знала бы Брунгильда, что у нее с этим русским будет впоследствии столько разнообразных хлопот и такая с ее стороны любовь, она бы им сразу пожертвовала. Ради светлого своего будущего. И лучше бы себе какого-нибудь вьетнамца подобрала непритязательного. А то и афрогерманца на худой конец.

В нем, если разобраться, ничего такого и нет, в русском этом. Одна мечтательность. Бывало, смотрит он на Брунгильду, взглядом в грудь ее идеальную упершись, и губами шевелит. Это означает, что о чем-то он грезит. Или, может быть, размышляет печально. И печаль его, конечно, светла.

Вот эта вот нежная печаль в его глазах и подвигла Брунгильду на тесный с ним контакт и связь, включающую в себя еженедельную любовь до поросячьего визга. Такой печали в глазах ни у вьетнамца, ни у негра, ни тем более у единокровного бюргера не найдешь, сколько ни ищи. В них все, что угодно найдешь, только не печаль. А Брунгильде, перепробовавшей на своем коротком веку достаточное количество мужчин разных подвидов и семейств, хотелось чего-нибудь экзотически красивого. Русский же ее был красив и экзотичен, как полубог. А не так, как Гансик. Такая экзотика, если откровенно, – это уже лишнее.

Зато с нынешним ее мужчиной не стыдно из хорошего автомобиля на люди выйти, и в ресторан зайти – пива выпить с сосисками – тоже одно удовольствие. Да она и в театр с ним ездила, в оперу города Хемница, который при демократах числился Карл-Маркс-штадтом, центром тяжелой промышленности и социалистического фигурного катания. И везде, даже в фойе оперы, на них люди приятно оглядывались. На нее – мужчины, а на русского – женщины. А как оглядывались в банях! Когда русский уговорил ее устроить познавательный тур по немецким местам общего пользования. Брунгильда знала, что чертовски хороша собой и принимала мужские взгляды как должное, в смысле, как данность. А что до женского внимания к ее русскому товарищу – поначалу это слегка раздражало и будило нездоровое желание показать средний палец руки или что-нибудь более значимое. А потом она сказала: “Смотрите, завидуйте, я с мужиком, какой вам и не снился”, – и купила русскому на распродаже уцененный костюм от кутюр. В полоску. Чтобы легче было им гордиться. В некоторой, конечно, степени. Потому что русский, он все же русский и есть. Русский и никакой другой. Хоть ты на него костюм надень, хоть в Европу впусти, хоть в любое другое приличное место на карте мира. С русского какой гамбургский спрос? Ну не знает он, что цивилизованные деловые люди любви традиционно посвящают пятницы, – он каждый день с кем-нибудь перепихнуться норовит и каждый вечер. От вечного избытка чувств и безделья. И что дорогу положено на зеленый свет переходить, он не знает. Потому теперь и лежит в травматологическом отделении клиники, из мелких осколков собранный и скроенный заново. Лежит в гипсе безжизненно и не шевелится, Scheisse. А Брунгильда его проведывает. Кстати, по пятницам. Хотя могла бы это время посвящать более интенсивным занятиям. И удовольствие от них получать более интенсивное. Могла бы, но не посвящает и не получает. И сама себе удивляется. Потому что мало ли на свете доступных мужчин? Тем более русских. Тот же хирург в клинике. Москвич, красавец, золотые руки, зарплата, как у президента, и фамилия, несмотря на русскость, человеческая и совсем немецкая: Дикман. А ее на этом Лопухнине заклинило, как ненормальную. При том, что он и русский-то ненастоящий. Чего-то в нем подмешано там, от евреев вроде бы.

Другое дело, политически корректной Брунгильде это безразлично. Тем более после ее романа с антисемитом покойным. Для нее, как и для всех других приличных людей Европы, Лопухнин – во всяком случае, пока – русский. И каких-либо посторонних примесей в нем заметить днем с огнем невозможно. Какие примеси! Лопухнин, когда пришел в себя, неоднократно прооперированный и загипсованный, он что сделал?

Негнущимися губами. Он сиделке сказал:

– Слышь, – сказал, – сбегай за водкой. А то душа поет.

Правда, сиделка, вместо того чтобы выполнить простейшую просьбу почти умирающего, никуда не побежала. А доложила лечащему врачу, что его подопечный пришел успешно в себя и произнес первые после клинической смерти слова.

Врач, вместо того чтобы на просьбу соотечественника по-людски откликнуться, вкатил ему какого-то снадобья внутривенно. Слава Богу,

Лопухнин под его воздействием вырубился в результате. А то бы он сказал этому врачу-вредителю и этой сиделке! Хотя он и так сказал.

От инъекции очнувшись.

– Если выходишь меня, – сказал он сиделке на ее родном языке, – я тебя в знак благодарности два раза трахну.

Потом помолчал, провел по треснутым в трех местах губам языком и добавил по-русски:

– Хоть ты и крокодила страшной убойной силы.

Сиделка в ответ на его слова только оскалилась и в оскале произнесла:

– Alles klar, – и повторила: – Alles klar.