Брошенные машины - [5]

Вот так, не видя себя… зачем-то…

А потом она обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Тёмные глаза, непроницаемый взгляд. Она носила очки в тонкой оправе. Что ей нужно? Теперь так не делают. Люди больше не смотрят друг другу в глаза. Это недопустимо, невежливо, даже опасно. Это сродни нехорошему отражению. Мы с Павлином и Хендерсон всегда избегали встречаться взглядами, и вот вдруг появляется эта девочка — и смотрит мне прямо в глаза. Напряжённо, внимательно. Мне пришлось отвернуться.

— Слушай, девочка, — сказал Павлин. — Ты хоть скажи, как тебя зовут.

— Тапело.

— Тапело? Странное имя.

— Есть такой город, в Штатах.

— Так ты что, из Америки?

— Нет.

— А откуда? — спросила я.

Она не ответила на мой вопрос, и мы все опять замолчали. Мы уже съехали с автострады. Павлин принялся рассуждать о том, что в новом городе наверняка что-то делается для обеспечения безопасности. Пограничная область, стены, ворота, может быть, даже охрана.

— Нам надо быть осторожнее, — сказал он. — После вчерашнего. Мы же не хотим, чтобы Кингсли расстроился.

— А вы что-то затеваете? — спросила девочка. — Кто такой Кингсли?

— Не твоего ума дело, — сказала Хендерсон.

Тапело взяла с сиденья мою тетрадку. Я её не убирала, потому что, пока мы едем, я обычно работаю, чтобы не терять время.

— Это ваше?

Я сказала, что да, и она пролистала тетрадку.

— Вы что, писательница?

— Журналист.

Она ещё раз пролистала тетрадку, теперь — внимательнее. Что она там, интересно, увидит при таком тусклом свете?

— А сейчас пишете книгу?

— Пишу.

— Про болезнь?

Она опять посмотрела мне прямо в глаза.

— Про болезнь.

Больше она ни о чём не спросила, и мы опять замолчали.

* * *

Павлин остановил машину. Прямо тут, на обочине. Открыл дверцу, вышел. Никто не понял, в чём дело. Раздался приглушённый скрежет, потом Павлин выругался. Ага, понятно. Он пытался отломать боковое зеркало. В конце концов он поднял ногу и сбил зеркало ботинком. Опять грязно выругался. Объяснил, что, когда он высовывается из окна, он волей-неволей видит своё отражение. Пусть мельком, пусть краем глаза, но все же. Ещё одно боковое зеркало и зеркало заднего вида — их давно уже нет. Как и часов на приборной панели; теперь они сломаны, и две стрелки застыли в одном положении под растрескавшимся стеклом.

— Ну и правильно. Мы не оглядываемся на прошлое, — сказала Хендерсон.

Мы теряем себя. Теряем все связи и воспоминания, все мгновения жизни одно за другим.

Мне надо писать свою книгу.

* * *

Жуткое зрелище. Павлин заехал на бензоколонку, чтобы заправить машину и купить шоколада и сигарет. Я пошла в магазин вместе с ним, и там был маленький мальчик. Поражённый болезнью. И с ним как раз приключился приступ. Он лежал на полу перед игровым автоматом, и бешено колотил руками по воздуху, словно отбиваясь от чего-то невидимого, и выл в голос. Это было ужасно. Родители мальчика просто стояли над ним, испуганные и растерянные — абсолютно беспомощные. А двое сотрудников бензоколонки пытались его удержать. Меня вдруг охватило холодное серое оцепенение. Мне вспомнился первый приступ Анджелы. Я схватила Павлина за руку и потащила туда, к мальчику. Павлин удерживал его рот и язык, а я быстро открыла три капсулы и высыпала порошок ему в горло. А потом… потом мы купили шоколада и сигарет, заплатили за бензин и поехали дальше.

* * *

Там была очень хитрая система развязок, и нам пришлось попетлять, пока мы не нашли нужный съезд. Слишком много всего: указатели, знаки, мигающие светофоры, рекламные щиты и большие экраны с движущимися картинками. Неоновые изображения искрились яркими, насыщенными цветами, и каждый стремился завлечь внимание. Но чем больше я на все это смотрела, тем меньше я видела.

Слишком там было шумно.

И над всем этим довлел необъятный рекламный щит компании «Просвет», производящей лекарство с одноимённым названием. «Просвет» — в смысле, просвет при психозе. Прояснение сознания. Тот же самый распахнутый глаз, что и на прицепе опрокинувшегося грузовика, только сложенный из сотен и сотен маленьких лампочек, которые то зажигались, то гасли в определённой последовательности, так что казалось, что глаз то открывается, то закрывается.

— Вот они, наши спасители, — сказал Павлин.

— Ага, спасители. Мудаки и мерзавцы, — сказала Хендерсон. — Прикинь, сколько они рубят бабок.

Глаз был пронзительно электрически-синий, а из центра зрачка вырывался спиральный завиток золотистой пыли, который как бы раскручивался вовне. Зрелище было почти гипнотическим.

А снизу, под глазом, шли буквы. Бегущей строкой. Мне показалось, я видела фразу: «Если вы смогли это прочесть…», — но уже через секунду буквы слились в сплошную подсвеченную полосу.

— Что там написано? — спросила я.

— Ты что, не можешь прочесть? — сказала Хендерсон.

— Не могу.

В машине вдруг стало тихо. Очень тихо.

— Что там написано?

Мне ответила девочка. Тапело:

— Если вы смогли это прочесть, значит, вы ещё живы.

* * *

Я просматривала свои ранние записи: те куски, которые я начинала, а потом бросала. Сидела в машине, подсвечивала страницы фонариком, который дала мне Тапело, и пыталась найти, где я описывала свой последний телефонный звонок в больницу. Где-то ближе к началу. В самом начале этого путешествия, ещё до того, как я встретила Павлина и Хендерсон, я провела столько долгих ночей в гостиничных номерах: не спала до утра, сидела — писала. Просто писала. Вспоминая все до мельчайших подробностей. Насколько это вообще получалось — вспомнить.