Бремя нашей доброты - [15]

Шрифт
Интервал

И добился-таки своего. Недели через две он поехал на тех же кобылицах в Памынтены встречать поезд и привез в Чутуру худощавого, стройного, задумчивого парня, но радость чутурских девиц оказалась преждевременной, ибо был тот парень учителем и ни о чем, кроме как о школе, говорить не хотел. Правда, и о школе он говорил мало, будучи родом откуда-то из Карпат, из тех горных молчунов, которые могут обходиться в день всего двумя-тремя дюжинами слов. Но уж зато когда он говорил — слово у него получалось округлым, полновесным, радужным, и Чутура ожила, расправила плечи, ибо одно дело жить без храма, без школы, и другое дело, когда с колокольни звонят для взрослых, а маленький колокольчик звенит для ребят, собирая их на уроки. В самом деле, сколько можно пыль в кучки собирать!

Харалампие прославился. Он оказался самой светлой головой в деревне, и надо отдать должное прозорливой маленькой Чутуре, ибо сказано было еще с каких пор, что он Умный!

— Доброе утро, детки!

Десять наголо остриженных голов и пучок золотистых колечек разбежались по всему классу, как птенчики после ружейного выстрела. Стоят, забившись по углам, кажется, не дышат, не мигают. Только золотистые колечки, затесавшись между партами, смотрят счастливо на нового учителя; вот как здорово тут в школе! Вам тоже нравится?

Мику Микулеску расстегнул свой новый пиджак, достал из внутреннего кармана карандаш, тетрадку и небрежно бросил их на длинный столик, поставленный перед кривыми партами. Медленно обвел взглядом весь присутствующий состав, словно все эти головки были рассыпанными бусинками и теперь он прикидывал, мыслимое ли дело заново собрать и нанизать их на нитку.

Благословенная рука,
И зерна вырвались на волю!
А хваткий сеятель идет
По свежевспаханному полю…

Стояла какая-то подозрительная тишина. При таких сгустках тишины невозможно читать стихи, и Мику Микулеску, плотно прикрыв дверь, перешел к прозе:

— Эй вы, ослы! Сказал я вам «доброе утро» или не сказал?

Ребята облегченно вздохнули. Они все время чувствовали себя виноватыми, только не знали, в чем именно. Теперь все стало на свои места. Но единственная в классе девочка не считала себя виновной. Она кокетливо склонила голову набок, глазки ее стали невероятно хитрыми, и она спросила:

— А почему вы не подождали, пока мы сами поздороваемся? Потому что вы большой, а мы еще маленькие и мы должны были первые поздороваться с вами…

Микулеску улыбнулся.

— Тебя-то как зовут?

— Как будто вы не знаете!

— Откуда мне знать?

— А я была в лавке, когда вы приходили покупать себе курево.

— Ну, тогда другое дело. Садитесь за парты.

Молчат. Никто с места не движется.

— Да садитесь же за парты!

Нуца горько вздохнула, печально склонила голову набок.

— Как же мы сядем, господин учитель, когда все мы тут — враги.

— Да неужели? Что же вы не поделили?

— А! Одним земли мало, другие из-за скота… А вы что ищете в кармане?

Он еще не знал, что имел удовольствие беседовать с дочкой Онакия Карабуша, и, исшарив по карманам, достал красивый перочинный ножик с костяной ручкой. Взял со стола карандаш, но для того, чтобы зачинить его, нужно было отвернуться, потому что кругом, разинув рты, стояли все десять ребятишек. Виртуозные движения, длинная, завитая стружка, ножик с костяной ручкой — все это мигом заворожило класс.

— Садитесь за парты. Потом я вас помирю.

Двоюродным братьям Морару очень хотелось досмотреть до конца, что станет с карандашом, но сказано было сесть за парты. Мирча, более щуплый и показавший в полтора года отличные способности ругаться, толкнул в бок своего брата. Толстяк Тудораке, высоко подняв голову и закатив глаза, запричитал нудно, голосом соседки, которая ходила к ним часто и ломалась, когда ее приглашали сесть.

— Да ну, господин учитель, вы не беспокойтесь, мы ничего, мы, право же, постоим вот тут на ногах…

Учитель заулыбался. Этот толстяк казался ему злым на язычок, а злые на язык люди пользовались особым расположением Микулеску.

— Так и быть, стой. Только стружки не глотай.

Заточив карандаш, открыл тетрадку и по всем правилам педагогики приметил мальчугана, стоявшего скромно в стороне.

— Эй, ты там! Как зовут?

Толстяку Тудораке показалось, что учитель не очень разбирается в том, что принято называть настоящими ребятами, и он сказал несколько назидательно:

— Вы, господин учитель, лучше запишите нас с Мирчей. Мы двоюродные братья, и дома наши прямо-таки рядом, ну, словом, как бы вам объяснить: вот так стоит мой дом, а вот так стоит его дом, а между ними так, знаете, один плетень, который наши мамы почти весь разобрали на топку.

— Тебя как зовут?

— Меня?

— Ну да, тебя.

— А! Я думал, что вы хотите о моем двоюродном брате узнать. Его Мирчей зовут.

Этих Морару можно было записать, только косвенно расспросив друг о дружке — сами они о себе ничего не сообщали. Следующим был записан Ника, сын Умного и сам, видать, неглупый, но девочке с карими глазами не понравилось, что ее норовят оставить напоследок. Она так, без записи, поспешила подсесть к двум братьям Морару и победоносно оглянулась.

— Я тут буду сидеть, господин учитель.

— Тебе нравится сидеть с ними?

— А отец сказал. Ведь вы не знаете, что сказал мой отец?


Еще от автора Ион Пантелеевич Друцэ
Избранное. Том 1. Повести. Рассказы

В первый том избранных произведений вошли повести и рассказы о молдавском селе первых послевоенных лет, 50-х и 60-х годов нашего столетия. Они посвящены первой любви («Недолгий век зеленого листа»), прощанию сыновей с отчим домом («Последний месяц осени»), сельскому учителю («Запах спелой айвы»). Читатель найдет здесь также очерк о путешествии по Прибалтике («Моцарт в конце лета») и историческую балладу об уходе Л. Н. Толстого из Ясной Поляны («Возвращение на круги своя»).


Самаритянка

Осенью сорок пятого получена была директива приступить к ликвидации монастырей. Монашек увезли, имущество разграбили, но монастырь как стоял, так и стоит. И по всему северу Молдавии стали распространяться слухи, что хоть Трезворский монастырь и ликвидирован, и храмы его раздеты, и никто там не служит, все-таки одна монашка уцелела…


Запах спелой айвы

Повесть о сельском учителе. Впервые опубликована в журнале «Юность» в 1973 г.


Возвращение на круги своя

Повесть-баллада об уходе Л. Н. Толстого из Ясной Поляны.


Гусачок

Рассказ о молдавском селе первых послевоенных лет, 50-х и 60-х годов нашего столетия.


Разговор о погоде

Рассказ о молдавском селе первых послевоенных лет, 50-х и 60-х годов нашего столетия.


Рекомендуем почитать
Сердце помнит. Плевелы зла. Ключи от неба. Горький хлеб истины. Рассказы, статьи

КомпиляцияСодержание:СЕРДЦЕ ПОМНИТ (повесть)ПЛЕВЕЛЫ ЗЛА (повесть)КЛЮЧИ ОТ НЕБА (повесть)ГОРЬКИЙ ХЛЕБ ИСТИНЫ (драма)ЖИЗНЬ, А НЕ СЛУЖБА (рассказ)ЛЕНА (рассказ)ПОЛЕ ИСКАНИЙ (очерк)НАЧАЛО ОДНОГО НАЧАЛА(из творческой лаборатории)СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ:Заметки об историзмеСердце солдатаВеличие землиЛюбовь моя и боль мояРазум сновал серебряную нить, а сердце — золотуюТема избирает писателяРазмышления над письмамиЕще слово к читателямКузнецы высокого духаВ то грозное летоПеред лицом времениСамое главное.


Войди в каждый дом

Елизар Мальцев — известный советский писатель. Книги его посвящены жизни послевоенной советской деревни. В 1949 году его роману «От всего сердца» была присуждена Государственная премия СССР.В романе «Войди в каждый дом» Е. Мальцев продолжает разработку деревенской темы. В центре произведения современные методы руководства колхозом. Автор поднимает значительные общественно-политические и нравственные проблемы.Роман «Войди в каждый дом» неоднократно переиздавался и получил признание широкого читателя.


Звездный цвет: Повести, рассказы и публицистика

В сборник вошли лучшие произведения Б. Лавренева — рассказы и публицистика. Острый сюжет, самобытные героические характеры, рожденные революционной эпохой, предельная искренность и чистота отличают творчество замечательного советского писателя. Книга снабжена предисловием известного критика Е. Д. Суркова.


Тайна Сорни-най

В книгу лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького Ю. Шесталова пошли широко известные повести «Когда качало меня солнце», «Сначала была сказка», «Тайна Сорни-най».Художнический почерк писателя своеобразен: проза то переходит в стихи, то переливается в сказку, легенду; древнее сказание соседствует с публицистически страстным монологом. С присущим ему лиризмом, философским восприятием мира рассказывает автор о своем древнем народе, его духовной красоте. В произведениях Ю. Шесталова народность чувствований и взглядов удачно сочетается с самой горячей современностью.


Один из рассказов про Кожахметова

«Старый Кенжеке держался как глава большого рода, созвавший на пир сотни людей. И не дымный зал гостиницы «Москва» был перед ним, а просторная долина, заполненная всадниками на быстрых скакунах, девушками в длинных, до пят, розовых платьях, женщинами в белоснежных головных уборах…».


Российские фантасмагории

Русская советская проза 20-30-х годов.Москва: Автор, 1992 г.