Бремя: История Одной Души - [60]
Всю дорогу в Ванессе рвалось что-то внутри, но на подъеме пахнуло в окна машины свежестью, повеяло с гор цветочной пыльцой покоя. Горы — не люди, они не излучают смятения, но — величественное постоянство, поэтому и восходили на них во все времена пророки и святые молиться. Вот что умиротворит! Вот что растворит свинцовую тревогу и сотворит из нее радость. Разольет в душе рассветный свет и умиление. Подаст милость долгожданную... Природа... Для всех родов привольный дар... И, домик оказался, действительно, отдельно стоящим и уютным. Маленькие окошки со ставенками, совсем как в глубинной России, еще пахнущий стружкой деревянный пол, камин, стрекотание сверчков во дворе, детские качели и новенькая лодка, а неподалеку — озерцо с причалом, и первая звезда уже поспешила окунуться в него — так быстро, в полчаса, стемнело...
Уже через два дня Нессе, действительно, стало лучше. Разрозненные, напуганные, как воробьи, от взрывов эмоций и чувств мысли рассаживались по своим гнездам. И она начинала видеть и понимать всю неестественность и бессмысленность своей связи с Андреем: не войти ей в ту же воду дважды, как ни пытаться, и не лгала она ему, когда говорила, что разделилась, как река на два течения. Не вычеркнуть теперь из жизни ни иммиграцию, ни Артура, ни Эрику, ни ужасы «Желтого круга», ни новое имя свое... Но очевидным явилось и еще одно обстоятельство, о котором она только теперь подумала: Андрей не терпел препятствий. Всякое препятствие действовало на него, как красный цвет на боевого быка, или скорее, как боевой бык на прирожденного матадора: он убивал их, чтобы они не уничтожили его. Отсутствие ее любви, вероятно, и встало невидимым барьером (как часты такие парадоксы в сфере эмоций!) в его передвижении по жизни, помехой к успеху и тотальной вере в себя. И мысль эта жаром обожгла. Да способен ли он на настоящую любовь, на любовь не ради себя, а ради нее или ради кого-либо? Но теперь и она на такую любовь не была способна. В этом они сравнялись. И тошно ей от такого равенства.
Она утвердилась в своем решении порвать с ним, теперь уже окончательно. На несколько раз, по ролям, разыграла их последний разговор. Что скажет ему, что он, возможно, скажет ей... Представляла их прощание («так будет лучше для нас обоих»), как подаст руку, словно честная жена («...ведь я другому отдана и буду век ему верна...»), вглядываясь, словно в магическом зеркале отраженную собственную внутреннюю раздробленность. И сравнивала себя с иными: «Какие чистые бывают сердца, какие цельные жизни... Страшно далеко ей до той цельности».
Артур же ощущал только счастье. Все осталось там, внизу, в том чумном городе, и сомнения, и беспокойство, и подавляемый поминутно страх возможной потери. А здесь — вот она, жена его, ориентир его жизни, в такой досягаемой и открытой близости, и нет изнуряющего чувства неуверенности в ее по отношению к нему пребыванию, физическому и душевному. И здесь — небо, какого нет в городе, так низко и благосклонно опустившееся на все еще зеленые склоны гор и откровенно открывающее людям свою ясную явь. Он захватил с собой краски, кисти и несколько небольших холстов. Кажется, настало время вернуться к забытой радости — живописи, и, если тому быть, воссоздать этот благословенный уголок под неожиданно пронзительным впечатлением абсолютного слияния земной красоты с потусторонней...
И он написал также Нессу, парящую над верхушками гор. На картине она была женщиной-птицей, как раз тем, чем так часто ощущала себя в юности. Как он мог знать об этом? Как он, родившийся и живший в банановом царстве довольства, мог ощутить ее потаенную, неведомую никому другому, суть? На полотне веял легкий ветер, и облака, сбившись в белоснежную пену, теснились по сторонам, а в центре, в голубой купели, в упоительном покое плыло, раскинув руки-крылья прекрасное, невиданное создание, освобождающийся от плоти серафим. Казалось, душа женщины, вырвавшись наконец из плена земной тщеты, возносилась, преображаясь, теряя свои человеческие признаки и обретая новые, ангельские, и очищаясь на пути в запредельный мир. Там Ванесса, или некий ее прототип, неслась ввысь, осветляясь от нечистот, как в самом сокровенном из всех своих снов...
Истинная любовь сродни творчеству. Она пробуждает в человеке самое лучшее. Несса наблюдала, как писалась картина, и день за днем преображалась сама, наполнялась вместе с ней новым дыханием. Через неделю, когда Артур отложил кисти, закончив с деталями и нюансами, они оба стояли возле вырвавшихся из иной реалии в здешнюю жизнь образов — в тихой, объединяющей всех в одной радости.
А под вечер решили отметить это событие, спустились в близлежащий городок, бывший некогда резервацией индейского племени Сенека, с причудливыми домишками и улочками, и полными шарма и экзотики маленькими ресторанчиками. Они выбрали один из них, что расположился в живописном уголке между холмов с видом на небольшое озерцо... Владелец ресторана встречал их у входа, широко улыбаясь и приветствуя по-английски. Несса выбрала столик у окна, рядом с огромным деревянным индейцем, который помахивал на них красным веером. Хозяин лично усадил их, поинтересовался, откуда приехали, как проходит отпуск, нравятся ли здешние места, сам принял заказ и, одобрив выбор, ушел, раскланиваясь.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.