Братья - [3]

— Миколай Иванычъ! — сказалъ онъ, наконецъ.

— Что? — безсознательно откликнулся судья.

— Я все насчетъ давишняго. Ты говоришь, сами виноваты, что даемъ волю богатеямъ. Такъ. А какъ же не дать имъ воли? Надо судить по человечеству… Не знаешь ты нашихъ деловъ, ей-ей, Миколай Иванычъ!

— А какія ваши дела? — спросилъ также механически судья.

— У насъ-то? Первое наше дело — міръ, стало быть, грехъ завсегда. Разъ.

Судья засвисталъ, улыбаясь.

— Второе наше дело — науки нетъ. Два.

Судья захохоталъ.

— Все? — спросилъ онъ.

Иванъ Сизовъ оторопелъ. Онъ думалъ, что воочію доказалъ несправедливость словъ судьи и вдругъ надъ нимъ смеются! Онъ постоялъ-постоялъ около косяка двери и собрался уходить, для чего сталъ прощаться съ хозяиномъ. Последній выдалъ ему деньги за работу и отпустилъ съ приглашеніемъ заходить почаще. «Я люблю такихъ», — еще разъ повторилъ онъ, а на разговоръ просилъ не обижаться.

Идя отъ дома судьи къ деревне Иванъ замечтался. Ночь была хорошая. Угостили его хорошо. И похвалили. «Душа», — припоминалъ онъ въ сотый разъ, и блаженнейшая улыбка играла на его лице во всю дорогу, пока онъ не столкнулся съ братомъ. Петръ его сразу огорошилъ. «Получилъ?» — спросилъ онъ. Иванъ досталъ кошель и высыпалъ на ладонь все медяки. Двухъ копеекъ не оказалось. «Где — жь оне?» — спросилъ подозрительно Петръ. Оказалось, что судья по ошибке не додалъ двухъ копеекъ. Петръ презрительно осмотрелъ брата и пошелъ тотчасъ же къ судье за полученіемъ двухъ копеекъ, которыя въ скорости и получилъ, за что бросилъ еще одинъ презрительный взглядъ на Ивана.

II

Два года, протекшіе со дня постройки двумя братьями крыльца у судьи, показали имъ невозможность не только совместныхъ построекъ крыльца, но просто сожительства въ одной избе. Имъ стало тесно.

Началась разноголосица пустяками, кончилась полнымъ сознаніемъ безтолковщины въ общемъ хозяйстве. «Главная причина — бабы», — говорили потомъ оба брата. Действительно, ихъ бабы довольно наделали бедъ. Смирныя, сносливыя и разсудительныя врозь, оне делались невыносимыми и оглашенными, когда обе вразъ торчали передъ печкой. Здесь оне кололи другъ друга словами, толкались локтями и подставляли другъ другу ухваты и кочерги. Все это мелочи, но оне заключали въ себе ядъ, разлагавшій сложную семью. Опрокинутые горшки, уроненныя кочерги и прочая дрянь ничего не значили сами по себе но, какъ орудія подкапыванія и мести, они служили превосходно. Уронитъ и разобьетъ Авдотья глиняный черепокъ — и Алена дойметъ этимъ черепкомъ свою противницу такъ, что осколки его глубоко врезываются въ тело той и остаются памятными ей на всю жизнь. Та и другая взаимно наблюдали за собой, выслеживая каждая свой шагъ. Сунетъ потихоньку Алена своей девочке кусокъ — Авдотья запомнитъ это и хоть заднимъ числомъ, но отравитъ съеденную пищу. Каждая изъ бабъ колотила своихъ ребятъ такъ, какъ только «лупятъ» въ деревняхъ, где то и дело раздается отчаянный ревъ отшлепанныхъ человечковъ. Но стоило только Алене щипнуть сынишку Авдотьи, какъ эта последняя поднимала въ избе целый содомъ.

Мелочи, дрянь, домашній соръ служили горючимъ матеріаломъ, разжигая враждебныя чувства женской половины избы. Братья отъ времени до времени вмешивались въ распрю, стараясь потушить ее, но делали это такъ, что только увеличивали сумятицу взаимныхъ отношеній. На самомъ деле они сами были причиной вражды и разногласія; если бабы раздували ненависть, то потому, что въ ихъ рукахъ всегда оказывается больше горючаго матеріала — сору. Если бы Иванъ и Петръ сами действовали во всемъ согласно, то ихъ бабы никогда не решились бы употреблять соръ, но оба брата решительно во всемъ расходились.

Иванъ былъ старшимъ, Петръ ему долженъ былъ подчиняться. Иванъ былъ большакъ, заправитель всей хозяйственной машины; однако, соседи выражали очень часто недоуменіе, почему главенствуетъ Иванъ, а не Петръ, отличавшійся, по мненію всехъ, большими правами на главенство; у него каждая щепа шла въ дело, находя подъ его руками целесообразное место. Но такъ распорядился передъ смертью ихъ родитель. Отсюда и произошла вся безалаберщина. Петръ сначала послушался родительскаго слова, покорился Ивану, но мало-по-малу пришелъ къ заключенію, что Иванъ — баба, худой хозяинъ, разгильдяй, котораго не стоитъ слушать. Вышли наружу мелочи, дрянь, соръ, которые все пошли въ дело разъединенія двухъ хозяйствъ. Петръ, какъ и бабы, принялся въ каждый мигъ следить за Иваномъ, который вечно чувствовалъ на своей спине подозрительный взглядъ брата, не понимая, за что онъ серчаетъ. Самъ онъ не способенъ былъ выглядывать, наблюдать; онъ никогда не подозревалъ въ брате черныхъ мыслей, просто потому, что, судя по себе не могъ ихъ допустить. Онъ думалъ: «Чай, мы братья, родительская-то кровь у насъ вопче». Ссориться онъ также не любилъ, но, темъ не менее, былъ ежедневно оскорбляемъ «родительскою кровью». Онъ спрашивалъ: какая причинае И не было ответа. Ему иногда казалось, что, должно быть, онъ дурно поступаетъ, и давалъ себе слово поступать по настоящему, какъ следуетъ, чтобы не испытывать на себе этого взгляда, который проникалъ въ его душу, возмущая его совестливость.