Братья - [2]

— Миколай Иванычъ, а, Миколай Иванычъ! Ей-ей, неверно! — вставилъ Иванъ. Потомъ онъ накрылъ чашку, положилъ на нее огрызокъ сахара и благодарилъ за угощеніе хозяина.

Последній остановился, самъ отпилъ глотокъ чаю, налилъ молча новую чашку Ивану и приказалъ:

— Пей!

После чего продолжалъ:

— Забылъ еще объ одномъ: когда они появились на нынешнія места, они были одинаково слабы, немощны и голы… Вотъ онъ вамъ скажетъ, въ какихъ землянкахъ они прожили два года; иные прямо обитали въ ямахъ, образовавшихся естественно. Дикій народъ былъ, милостивый государь! Понимаете, зачемъ я это припомнилъ? Равенство нищеты — вотъ, къ удивленію, необходимое условіе, безъ котораго они не могутъ жить дружно. Дай имъ только оправиться немножко, они уже начинаютъ есть другъ друга. Такъ это и происходило на самомъ деле. Пока они были голы, они работали дружно, безъ зависти, не заглядывая другъ другу въ карманы и не делились на міроедовъ и просто мужиковъ, а какъ только оправились, поползло все врозь… Я могу уступить только въ одномъ: отказавшись отъ мненія, что каждый мужикъ есть будущій кулакъ, я никогда не откажусь делить ихъ на міроедовъ и ротозеевъ. Судите сами. Мало того, что они вырубили леса, вытоптали луга, занавозили речку, где теперь, какъ вы сами видели, плаваетъ зелень, отъ которой болятъ десна и глаза, мало того, что они прозевали башкирскіе участки, захваченные ныне мещанами, второй гильдіи купцами, отставными чиновниками и прочими проходимцами, самыя общинныя-то права свои они проротозеили. Вы знаете сами, что значатъ міроеды на ихъ сходахъ!

— За угощеніе, Миколай Иванычъ! — перебилъ добродушно Иванъ, въ пятнадцатый разъ изъявляя намереніе кончить чаепитіе.

Николай Иванычъ какъ будто не слыхалъ и налилъ новаго чаю.

— Пей, — сказалъ онъ и продолжалъ: — Въ настоящее время у нихъ много богатеевъ, большая часть которыхъ претендуетъ на шеи березовцевъ, и кулаковъ, которые обзываютъ своихъ же односельчанъ «чернядью». Сходомъ управляютъ именно эти высокопоставленные люди, а «чернядь», только приспособляетъ свою шею для сдачи въ аренду… Это именно последняя степень ротозейства. Все у нихъ ускользаетъ изъ рукъ, даже право распоряжаться собой. Вотъ именно это-то слюняйство и играетъ решающую роль въ появленіи и развитіи среди нихъ разнаго вида кулаковъ, и здесь оказывается, — я давно живу въ этихъ палестинахъ и могу похвастаться знаніемъ местныхъ мужиковъ, — оказывается ясно до очевидности, что березовцы, какъ самые коренные слюняи, никогда не мешаютъ зарожденію кулака, даже не замечаютъ его, какъ кулака. Онъ просто для нихъ «богатей». Они ему верятъ, какъ своему брату, и уважаютъ его, какъ умнаго человека. Да онъ и на самомъ деле ихъ братъ, «плоть отъ плоти», иначе бы отъ него сторонились, пугались. А они уважаютъ его. Я уверенъ, что ихъ идеалъ именно этотъ «богатей», который въ своемъ семействе извергъ, а на міру — нахалъ и прохвостъ, который вертитъ міромъ безъ стыда. Только собственное слюняйство мешаетъ каждому изъ нихъ осуществить такой милый идеалъ… Впрочемъ, я отвлекся отъ предмета. Я сказалъ, что они не замечаютъ кулака. Именно. Хватаются же за бока они только тогда, какъ «богатей» заедетъ въ область кровныхъ правъ и выкинетъ какую-нибудь отчаянную гадости а до той поры имъ и въ голову не приходитъ сократить человека, вреднаго для целаго общества.

Иванъ Сизовъ не понялъ и десятой доли въ речахъ хозяина; еще въ начале онъ пытался возразить, но далее, подавленный массой мудреныхъ словъ, опешилъ окончательно и сиделъ съ раскрытымъ ртомъ, какъ оглашенный. «Экъ честитъ!» — только и думалъ онъ.

— Такъ вы думаете, что небрежность и поклоненіе силе — главныя причины развитія кулачества въ этой местности? — спросилъ статистикъ.

— Пожалуй, — отвечалъ судья.

— И вы не находите внешнихъ причинъ этого развитія?

— Никакихъ. Я потому-то и говорилъ почти объ одной Березовке что жизнь въ ней была обставлена такъ хорошо, какъ только можно желать. Следовательно, березовцы сами виноваты.

Иванъ Сизовъ изобразилъ на своемъ лице виновность. На его почерневшемъ отъ солнца, а теперь лоснящемся отъ пота лице отражалось стыдливое смущеніе. Онъ въ последній разъ опрокинулъ вверхъ дномъ свою чатку, положилъ на нее крошку сахару съ самою внимательною осторожностью и попробовалъ утереть лицо, въ то же время поглядывая со страхомъ на господъ, въ ожиданіи минуты, когда они снова начнутъ «честить». Но его честные, прямодушно мигавшіе глаза ни одного раза не сверкнули злобою; достаточно было одного ласковаго и милостиваго одобренія его со стороны судьи, который сказалъ статистику, что разговоръ не относится къ Ивану Тимоееичу и что онъ — душа-человекъ («люблю такихъ!»), достаточно было судье высказать это и прекратить разговоръ о кулачестве чтобы замешательство и стыдливость его моментально прошли. Онъ весь какъ-то распустился отъ этой ласки, глаза засветились благодарностью, и онъ вдругъ сталъ шумно разговорчивымъ. Впрочемъ, всякій разговоръ скоро смолкъ, потому что статистикъ ушелъ побродить съ ружьемъ, а мировой судья селъ къ окну и принялся насвистывать маршъ. Иванъ долго сиделъ въ молчаніи, не желая прерывать художественнаго занятія хозяина.