Братья - [4]

– Все за ними, Даша.

– Думаешь все же догнать эту самую золотую пчелу? – спрашивала она дружелюбно.

– Думаю догнать, – отвечал он со вздохом.

– Мой отец говорил: ветер в спину, – серьезно сказала Дарья.

– Спасибо, Даша.

Но тут же она заставила его помрачнеть:

– А вот твой братец ожидает, когда она сама к нему в руки прилетит.

– Ты же знаешь, Даша, какие это были годы, – нетвердо возразил Иван Степанович.

– С ним и при хорошем годе не попробуешь меду, – жестко сказала Дарья. – В других колхозах пасеки кочуют, а наша с весны стоит на бугре. Мы уже не мечтаем получить, хоть бы для детских яслей… Ты, Иван Степанович, рассердился на меня? – спросила она мягче,

– За что?

– За брата.

– Мне, Даша, на себя сердиться нужно, – сказал Иван Степанович.

Идущие берегом женщины сначала только прислушивались к песне, а потом и сами запели. И те, что шли по берегу, и те, что плыли на лодках, пели одну и ту же песню. Но песня на реке, расстилаясь по воде, чуть отставала и потому казалась эхом песни. И опять Иван Степанович почувствовал, как точно кто-то горячими пальцами сжал ему горло.

– Что, берет? – внимательными глазами посмотрела на него Дарья.

– Берет, – признался Иван Степанович.

– Вот и я такая же, – помолчав, негромко сказала Дарья. – Тут родилась и выросла, сама эти песни пою, а как услышу, так сердце и повернется.

В хуторе они расстались. Дарье нужно было идти домой по верхней улице, а Ивану Степановичу – по нижней.

– К брату, небось, зайдешь? – спросила Дарья.

– Зайду, – сказал Иван Степанович.

– Зайди, зайди, может, помиришь их с Еленой. Вчера они опять делились.

– Делились? – потускневшим голосом переспросил Иван Степанович.

– Весь хутор собрали. Жалко мне Елену. По мне, чем такая жизнь, – горшки врозь и – до свиданья… До свиданья, – повторила она уже Ивану Степановичу и, повернувшись, стала подниматься по улице в гору.

У дома брата Иван Степанович встретил старуху, мать Елены.

– Куда вы, Семеновна, в это время? – удивился он, заметив, что она держит в руке узелок и одета не по-летнему: в стеганую кофту, теплые чулки с калошами и полушалок.

– На луг, улья сторожить, – ответила она неохотно.

Иван Степанович увидел, что лицо у нее сумрачное и глаза укоряющие. Она хотела тут же пройти мимо, но он задержал ее в калитке.

– Опять, Семеновна, плохо? – спросил он, показывал глазами на окна дома и понижая голос.

– Нет, уже помирились, – сказала она и вдруг всхлипнула. – Теперь опять я буду виновата.

И, оглядываясь на окна, в которых горел свет, она рассказала Ивану Степановичу, что на этот раз Елена совсем было разошлась с его братом. Она уже наняла на стороне и квартиру, а потом они полезли делить ссыпанную на полатях пшеницу, вспомнили там, как все это вместе наживали, и там же, на. куче зерна, помирились. Слезли с полатей притихшие, и теперь в доме все пока спокойно до нового скандала.

– Вы, Иван Степанович, только ему не скажите, а то мне совсем… – Старуха снова всхлипнула и, не договорив, пошла вниз по улице к переправе.

Брат в синей новой косоворотке с белыми пуговицами лежал на кровати. На грудь ему вспрыгнул черный, с куцым белым хвостиком козленок. Приподнимая голову от подушки, брат учил козленка бодаться. Должно быть, старые козы Белка и Галка недавно окотились: в доме было четверо или пятеро белых и черных козлят. Отовсюду мерцали их зеленые бесовские глаза с торчмя поставленными зрачками.

Елена сидела в углу на сундуке, вязала брату носки из козьей шерсти.

– Ага, пришел, – встретил брат Ивана Степановича, спуская козленка на пол, встал с кровати. – Здравствуй! А у нас на ферме опять свиноматка пала.

– Ты говоришь это так, будто для меня приберегал эту новость, – сказал Иван Степанович.

Они взглянули друг на друга, и между ними, как между двумя электрическими полюсами, с первой же секунды проскочила искра, которая могла потом дать вспышку. Но, зная себя, Иван Степанович решил на этот раз сдержаться и поговорить с братом по-хорошему.

Елена собрала на стол, достала из шкафа бутылку с виноградным вином и снова ушла к себе в угол, склонилась над вязаньем, поглядывая оттуда на братьев своими наивными, чем-то удивленными глазами. Иван Степанович и раньше замечал, что она в дни раздоров в семье как-то жалко хорошела. В такие дни ему чудился в ее глазах скрытый упрек. И он ощущал какую-то и свою вину перед Еленой.

Братья сели за стол друг против друга, выпили по стакану вина. Кисленькое и совсем слабое, оно слегка отдавало уксусом.

– Что-то я во дворе не заметил твоих ульев? – спросил Иван Степанович у брата.

– Они там! – Брат махнул рукой.

– На лугу?

– Уже две недели, как мы их с Еленой перевезли. У Золотого озера поставили. Старуха сторожует.

– Маму там комары заели, – вставила из своего угла Елена.

– Не съедят, – не оборачиваясь, бросил через плечо брат. – У старых кожа не то что у нас.

– Как-то странно, – закипая глухим раздражением, но сдерживаясь, сказал Иван Степанович, – свои ты перевез, а колхозные на бугре стоят. Пчелы должны за семь верст за, взятком летать.

– Ничего странного не вижу, – сухо ответил брат, и глаза у него блеснули. – Шесть ульев и шестьдесят – большая разница. Не напросишься машины их с места на место перевозить. Это же кол-хоз.