Браслет - [4]

— Ддда…да. И мне еще вон те бусы, бирюзовые.

Васильевне понравились бусы, а Ей не понравился праздничный вечер. Тосты звучали издалека, алкоголь представлялся бурой жижей, вливающейся прямо в сердце. И Она заснула за столом…

* * *

…Темная Тень стоит сзади, за Ее стулом, и ждет, когда Она опьянеет. Нетерпение в каждом жесте. Плечи дрожат, руки живут отдельной жизнью, поглаживают щеки, рисуют в воздухе. Вдруг Тень резко оборачивает перекошенное лицо ко мне, и спрашивает:

— Ты считаешь, это несправедливо?

— Я считаю, что ты умерла, Инга, — отвечаю я.

Она хохочет, дотрагивается до браслета, и стул, на котором сидела Лера, становится пустым.

5

— Бестолочь неповоротливая! Ты можешь понять, что сейчас ее триумф, момент счастья?! Что ты стоишь, аки сломанная кукла?! Институтов не кончали, да? Дипломов не получали?

Не получали, не получали. Главреж мужик добрый, правда-правда, и Ангел за ним ходит знатный — в роговых очках большого познания. А не досталось главрежу всемирной слАвы лишь потому, что он не умел подмазываться. Не умел договариваться, не умел идти на уступки. Да так и осел в провинциальном театришке. Теперь гнобит своим безвестным гением актёров-неудачников, вроде Нее.

Выйдя из роли, Она сразу же заметно ссутуливается, словно роль была каркасом для безвольной спины. Одна рука упирается в бок, вторая повисает безжизненно — поза критикуемого. Партнер смотрит на Нее с искренним сочувствием, а Васильевна — с неискренним. Это она должна была играть счастливую героиню.

— Соберись давай, недоучка лохматая, и покажи мне счастье. Ща. Стье. Понятно тебе? Поехали-поехали, сопли мне здесь не разводи.

* * *

— Деточка, не расстраивайся, — пищит Васильевна, намыливая дряблые, изведенные кремами, щеки, жидкими бордовыми румянами. Зеркала гримёрки отражают в молчаливых безднах всю правду облупленных стен, глянцевых репродукций и плакатов со всякими марлен дитрихами, которые и в страшном сне не представили бы себя висящими в такой каморке. — Ты была прелестна… Но Валентин Геннадьевич хочет искусства… — тут она манерно поднимает глаза к потрескавшемуся потолку, чтобы потом вновь вперить их в свое отражение. — А кстати, деточка, Лерочка, я же совсем забыла! — она отбрасывает румяна в сторону, и хватает лаковую сумку с массивной старомодной пряжкой. С тех пор, как она выучила современное слово «винтаж», для нее не существует устаревшего, и она смело дает вторую, третью и двадцатую жизнь всему своему залежавшемуся барахлу. Роется в сумке, вытаскивает из нее фантик:

— Странно, я не ем таких конфет, я же на диете…откуда бы…

Следом — сопливый бумажный носовой платок:

— И насморка у меня, тьфу-тьфу, давно не было… Чертовщина какая-то… А, извини, Лерочка, вот, нашла. — Достаёт то, что искала, протягивает Лере с восторгом.

— Ты потеряла! — сообщает радостно.

— Положите на стол.

— Да-да, прелестная штучка, я видела его на тебе в день моего рождения! Ты его в коридорчике обронила.

— Спасибо, Ирина Васильевна.

— Не за что, дорогая, всегда рада помочь!

Из старомодной сумки Васильевны вылетают шмели, растут, и заполняют своими метровыми тушами всю комнатушку. Я ищу где мне встать, и вспоминаю Доктора: «Хорошо, что они ничего не видят, Вы правы».

В гримёрку шумно вваливается главреж. Сначала появляется круглый живот, обтянутый розовой рубашкой, потом громко хлопает дверь, и Валентин Геннадьевич орёт энергично:

— Раскисла ты, старуха, совсем вся лужей растеклась по сцене! А что, Ирина Васильевна, поучим молодняк страсти подлинной?… — едкая улыбка вдруг бесследно покидает толстое лицо — А это что еще за дрянь такая? Твоё? Ну докатилась, мать. Выкинь! Выкинь немедленно, понятно тебе? Иш чо удумала… — Поднимает брезгливо, двумя пальцами. Он всегда так говорит «Понятно тебе?», и после этого обычно всем всё понятно. Везёт Брату. Научился говорить с подопечным. Нашептав главрежу что-то на ухо, гордый Ангел поправляет указательным пальцем очки на носу, и крякает победоносно, на меня глядит, улыбается. А что я сделаю. Тут ведь не только большое познание, тут еще и материал необходим соответствующий.

— Вкуса у тебя нет никакого, подруга моя Валерия… — кладёт в карман — Ладно, знаю я вас девок, сам выкину, чтобы ни себя, ни седины мои не позорила — Шмели опять уменьшаются и вслед за своим господином один за другим залетают в главрежский карман. Брат тоже запускает руку в этот карман, выковыривает ошмётки грязи, бросает на пол, морщится. Очки съезжают, он поправляет их опять и отряхивается скрупулезно, будто запачкал не только руки, но и всю одежду. Отшвыривает ошмётки ногой в угол, и те превращаются в мелких насекомых, отползают на потолок и исчезают.

Жаль, что на банкете они с главрежем так далеко друг от друга сидели. А впрочем, всё закономерно.

* * *

Ангел-Хранитель, грустные песни мы с Колей пели? —

Девочка наша обплакалась, оборвалась…

Тася, не надо, ведь чЕрти боятся твоей колыбели…

Ангел-Вершитель, отдай мне мой третий глаз,

Ангел-Хранитель, воткни мне его поглубже,

Девочка наша обветрилась, снег на губах…

Даже не верится мне — в этих майских лужах

Ангела перья, кровь солнца и утра прах…