Темнота и улица — родственники, из одной городской семьи. Ночь накрошила фонарей, когда откусывала от слоёной луны, и редкие желтые точки вдоль дороги лишь прикидываются, что освещают ее, а в действительности делают темноту еще узнаваемей. Я иду за Ней, пешком, сложив за спиной крылья, которые впрочем редко использую. Она шатается и плачет, Она садится в новую майскую траву, обугленную ночным драконьим дыханием. Я вспоминаю, как утром Она проглаживала эти выстиранные джинсы, и в их складках теперь плещутся пыльные подорожники. В ее сумке выключенный мобильный, о котором Она забыла, на Ее руке браслет, змеящийся вокруг Ее жизни. Я ничего не могу поделать. Сейчас черная тень дотронется до браслета, из-за угла вырулит юркая «шестёрка», начиненная отморозками, и всё закончится, и мне опять придется искать, кого Хранить, и я снова прослыву небесным неудачником.
* * *
Ангел-Хранитель режет на лУны лимон,
Клеит невидимым скотчем одну за другой на обои…
Там, где меня исцеляет молчанием Пантелеймон —
Ветер кисельный в потустороннем поле.
Ангел-Хранитель вернёт мне мою любовь,
Хотя не в его она ангельском вкусе, он в курсе,
Что больше никто от последних трех рыб, двух хлебов
Кусок свой любви потерянной не откусит…
Ангел-Хранитель бумажный возводит Рим,
Третий, четвертый на письменностОльных руинах
Ветер в гардины-усы по-московски бузит до зари,
Изображая израильского Раввина…
Ангел-Хранитель, отдай мне моё кольцо —
Полной луны в пальце облака черного контур —
«Пантелеймон, Серафим… — сколько ангелов? сколько гонцов?
Сколько еще тебе надо? Какой не хватает иконы?…»
* * *
Он стоит у окна, прижимая к уху мобильный, и вежливый робот в сотый раз сообщает ему о недоступности абонента. Его душа пульсирует единственным выкриком: «Господи, я обещаю…» Что он обещает Господу? Определенно, всё что угодно, только бы. Недавно со смены, няню отпустил, Тася спит. Тёща скоро приедет, и он помчится в пустоту на поиски. Ему не видно, как последнее, самое сильное, достигшее беспомощного апогея «Господи, я обещаю» золотым ветерком вылетает в форточку, я направляю его по коридорам улиц, подталкиваю в окошко серебряной иномарки, и молодой водитель замечает сидящую прямо на земле девушку справа. Выходит, дотрагивается до ее плеча:
— Не плачьте, пойдемте, я вас отвезу домой.
Она лопочет что-то бессвязное, почти задыхается от рыданий, встает с трудом, как будто на спине у нее мешок со всеми теми звездами, которых сегодня ночью нет на небе. Браслет позвякивает разочарованно, а черная тень осыпается грязью на асфальт, и он покрывается едва заметными трещинами.
«Шестёрка» виляет по пустой дороге, проносится мимо островка примятой травы, на которой только что сидела Жертва. Вот-вот прокатится железный филиал Содома по трещинам от мертвого беса, и на всей скорости врежется в фонарный столб…
Она — артистка. Она — подмосквичка. Пьяница, раздолбайка и просто красавица. Именно такой я Ее получил после того, как брат передал Eе мне со словами:
— Я ужасно устал… Если тебе удастся Ее со-хранить, тебе дадут орден. А я устал.
И правда, мой характер подходил под Нее куда больше, чем спокойный и занудливый нрав этого седокрылого старца, убелённого небом. С веками облачность ложится на крылья, намекая, что пора на покой. А мои пока что полны солнечной желтизны. Кожа смазана весенним снегом, а в мои глаза иногда залетают птицы, поэтому я умею летать — взглядом. Я ангел, потому что я смотрю — как летающий. А летать на самом деле я не люблю — мне нравятся люди, которые учатся в институте Земли и неизвестно, получат ли райский диплом.
Я получил Ее вовремя. Многим у нас казалось, что старец не прав, а напротив, она досталась мне остепененная, замужняя, при постоянной работе. Что все страшные перипетии далеко позади. И мне остается только следить, чтобы она не замечталась и не выскочила на трассу перед несущимся мерсом. Но я посмотрел в ее душу, в ее холодильник и в ее электронную почту, и понял, что хехе, ребята, мы еще погуляем. Я обожаю сложности. В сущности, мы так с Ней похожи.
Но любовь у нее уже есть. Если бы Она знала это так же хорошо, как знаю я, то не оказалась бы в траве возле дороги.
* * *
Ангел-Хранитель, довольно с меня декабрей,
Хочется маек и кед, а не ёлочных бед и игрушек…
Ванда, вот Вы говорите, я стану еще холодней,
Что даже тысяча Герд мой дворец не разрушит…
—
[Любовная логика — делать удавку из радуги,
Женская лирика — плакать — была не была —
В кровати из-под любовника, в баночке из-под патоки,
На свадьбе, на лоджии, или как? — смеяться, взрослеть, бла-бла-бла?…]
—
Ангел-Хранитель, достаточно гроз и дождей —
Хочется тучи, как рёбра, пилить, оперировать солнце…
Ладно, святые, судите — не стала (не стала!) добрей,
Злой еще учит, где — добрый — учитель сдается…
* * *
Накануне Она поменяла постельное бельё, и поэтому на ярко-белой простыни еще чернее смотрятся и без того черные жуки — огромные, круглые, каждый величиной с апельсин. Они не ползают, просто сидят — практически неподвижно. Иногда из Ее браслета вываливается новый шарик, плюхается на ткань, растет до взрослого жука, и замирает, найдя себе свободное место. В деревянной иконе за стеклом серванта Пантелеймон размешивает что-то в своей коробочке, смотрит на меня с пониманием, периодически строго поглядывая на Нее, парализованную похмельем и невидимыми насекомыми. Они полусонные, лишь слабо шевелятся время от времени. Без Пантелеймона я бы не справился. («Жаль, Доктор, что они ничего не видят» …Он кивает отрицательно: «Это их счастье»…)
