Браки по расчету - [75]

К Валентине вернулось хорошее настроение, и когда служанка постучалась к ней и доложила, что ужин готов, Валентина задула свечу и пошла в столовую — бодрая, с замечательным аппетитом, преисполненная душевного веселья.

6

В столовой, солидной комнате, со стенами, до половины обшитыми полированными панелями, чьи верхние филенки какой-то мрачный художник украсил картинами гибели Помпеи, пожара Рима, морской битвы якобы при Саламине и прочих катастроф, у стола, покрытого плотной, туго накрахмаленной, иссиня-белой скатертью, поверх которой лежала еще кружевная, и уставленного тарелками, уже стоял Борн, с интересом читая что-то в толстой записной книжке. Видя, как он в задумчивости то опускает, то поднимает бровь, то морщит, то вновь разглаживает лоб, Валентина вспомнила слова Смолика о том, что в голове у Борна идеи рождаются, словно кролики, — и представила себе, как они выскакивают из его головы, маленькие, пушистые, вприпрыжку разбегаются по столу, шевеля розовыми носиками.

— Фанинька, поди спроси молодую хозяйку, не подать ли ей ужин в постель, — подавляя смех, приказала она служанке, которая ставила на середину стола блюдо с запеканкой из шпината и, проворно схватив тарелку Борна, продолжала:

— Не знаю, какой у вас нынче аппетит, скажете, когда хватит!

Она стала накладывать зятю полными ложками, энергично и неутомимо, как то волшебное коромысло, которое до тех пор носило воду, пока не затопило весь дом. Но если коромысло можно было остановить магическим словом, то Валентина не так-то легко поддавалась уговорам.

— Да вы ничего не едите, нельзя так, вид у вас как у женатого воробья, — возразила она на мольбы Борна. И добавила еще две ложки.

Фанинька вернулась с сообщением, что молодая госпожа выйдет к столу, и вслед за тем в столовую вступила Лиза, очень красивая и бледная. На ней было новое с иголочки желтое платье из мягкой шерстяной ткани, с черным: пояском и манжетами из черного кружева. На шее у нее алел маленький рубиновый крестик на тоненькой, почти невидимой цепочке.

— Мне уже лучше, — со страдальческой улыбкой ответила она на вопрос Валентины — зачем ей понадобилось вставать, когда пролежала весь день с мокрой тряпкой на лбу, тем более что гости разошлись.

— Я тебе нравлюсь? — спросила Лиза мужа, приподнимая широкую юбку и пытаясь сделать кокетливый книксен. Но вышло все это ужасно нарочито и неестественно, и Валентина мгновенно сообразила, что такое неожиданное выступление есть следствие Бабиного посещения: та, видно, растолковала Лизе, что к чему, засыпала небось практическими советами! Критически наблюдая, как Лиза старается выглядеть непринужденной и обольстительной, Валентина почувствовала к ней жалость. Ох, нет у нее на это таланта! — подумала она. А ведь беда заставлять человека делать то, к чему у него душа не лежит. Мужикам-то что, они выбирают профессию по призванию, а куда податься бедным девкам, когда нет для них другого пути, кроме замужества!

Но Борн, человек галантный, в вежливых выражениях похвалил Лизу.

— Я будто между двух роз: одна махровая, — он поклонился Валентине, — другая чайная, — он поклонился жене.

А Лиза, потупив глаза на крошечную порцию запеканки, которую она себе взяла, очень долго — видимо, под давлением нечистой совести, разбуженной Баби, — говорила о том, что ее новое платье как раз доказывает, что она действительно хотела и желала принять сегодня гостей (она так и сказала — «принять»), но разыгралась такая страшная мигрень, голова болела так невыносимо, что она только и могла лежать, лежать, лежать… Ей это было досадно, она мучилась от этого, но чем больше она мучилась, тем сильнее болела голова, и болела, и болела… Лиза стала подробно описывать эту боль, взглядывая то на мать, то на мужа, видно надеясь уловить выражение участия и сочувствия на их лицах. Она рассказывала, что ее как будто сверлили сверлом там, внутри черепа, за левым глазом, и что боль эта, сама по себе непереносимая, становилась совершенно ужасной, когда нападал кашель. Просто убийственный день.

Но на лице Валентины читалось скорее недовольство, чем сочувствие, и Борн смотрел безучастно, равнодушно. Никто меня не жалеет, — с отчаянием думала Лиза, — им обоим безразлично, а я так мучилась!

— Ничего, следующий раз все будет хорошо, — проговорил Борн, прерывая слишком затянувшийся Лизин рассказ, и без всякого перехода спросил у тещи, как ей понравился сегодняшний вечер.

Прежде чем ответить, Валентина жадно отпила пива, которое Фанинька принесла в оловянном кувшине, и сказала, что этот невозможный Легат опять нынче дал волю языку.

Борн ответил, что хоть это и правда и Легат умеет всем досадить, но зато он вносит в разговор некоторое оживление. А его соображение, что развитие промышленности разоряет самое здоровое ядро нации, так называемое среднее сословие, имеет свой резон. Конечно, Легат только говорит, только констатирует факты, а этого недостаточно. Между тем существуют разные способы помочь беде. Слыхала ли Валентина о наших попытках высадить в Чехии тутовые деревья? Если это получится, если таким образом можно будет начать разведение шелковичных червей, которые, как известно, питаются листьями только тутовых деревьев, то это даст пропитание многим тысячам мелких хозяев, разоренных упадком кустарного промысла, прежде всего текстильного, всем этим бедным ткачам и пряхам, работавшим на дому. Вот зачем чешские патриоты и народолюбцы основали недавно Чешское объединение шелководов, в котором он, Борн, имеет честь быть членом-учредителем. Возможно, успеха не будет, возможно, сведения о том, что тутовник может произрастать в климатическом поясе до пятьдесят пятой северной широты, и неверны — но ведь попытка не пытка, так?