Браки по расчету - [17]

Репутация прилежного ученика и доброго товарища, которую Мартин с успехом строил шесть с половиной лет, рухнула в одно мгновение. Проклятый патриотизм, и откуда он взялся? С самого начала, как только патриотические страсти взбудоражили жизнь школы, Мартин чувствовал, что движение это чуждо и враждебно ему, что на этой ниве не заколосится для него пшеница. И вот действительность подтвердила справедливость его предчувствия — да как жестоко, как обидно подтвердила! Мартин размышлял об этом ночью, а в спальне, где обычно слышались лишь храп и дыхание спящих, из всех углов доносился взволнованный шепот и часто повторялось его опозоренное имя. Боже милостивый, чем я провинился, как попал в такую переделку? — думал Мартин, до того уже отчаявшийся и растерявшийся, что даже обратился мыслью к небесам, а это случалось с ним очень редко. — Так хорошо все шло, так складывалось — и на тебе! Прав Коль, говоря, что чешский патриотизм лишен всякого смысла, потому что у нас нет дворянства, да и буржуазии, строго говоря, тоже нет, потому что стоит кому-нибудь из наших обзавестись деньжонками и положением, как он мгновенно меняет фамилию, из Комарека делается вдруг Kommareck, из Малика — Malück, и весь быт налаживается у него по-немецки. Однако и наши верно говорят, что мы, чехи, тоже имеем право на свои школы и газеты и прочее в этом роде… Но почему эти две истины столкнулись именно на нем, на Мартине? Боже в небесах, милосерднейший, всеведущий и единосущный и добрый, пусть вся эта заваруха кончится хорошо, сделай так, чтоб виновного нашли и в радости от этого забыли мой дурацкий ответ, впрочем, не такой уж дурацкий, потому что я действительно не знал, как следовало отвечать, чтоб вышло правильно! А если исполнится угроза Коля и каждый десятый будет исключен, то это будет ужасно, потому что если я окажусь среди исключенных, то батюшка обломает об меня палку, а не окажусь — эти олухи никогда не перестанут попрекать меня тем, что я всему виной!

Так он молился и плакал в страхе, заглушая свои слова и всхлипывания одеялом, натянутым на голову, а в ночной темноте, исполосованной белыми пятнами кроватей, придвинутых головами к стене, все время шелестел шепот перепуганных юнцов:

— Ты думаешь, как будут отсчитывать? По алфавиту?

— Так бы хорошо, я по алфавиту — шестой.

— Не городите чепухи, ребята, дайте спать. Коль просто припугнул нас!

— Господи, если на меня попадет, я покончу с собой, только сперва убью Недобыла, мне теперь все равно!

— Да брось, что ты на него взъелся, он ведь, в сущности, ни при чем!

— Как это ни при чем? Очень даже при чем! Если бы не его глупость, Коль в худшем случае пригрозил бы нам карцером, только и всего.

— Это не просто глупость, это — предательство! А Коль этого не выносит, он хоть и противник наш, а парень что надо!

— Пожалуйста, не ори так. Недобыл услышит.

— Пускай слышит, пускай знает, каков он есть. Да я хоть письменно готов ему заявить, что он всех нас опозорил, стыд и срам всей нации за такого чеха!

— Какой же ты христианин, как собираешься стать священником, если не умеешь прощать?

— Ах, отстань, такие рассуждения хороши на уроках закона божия, а тут мы прежде всего чехи и славяне. Дубина!

— Разве чех не должен прощать, дурачок? Не помнишь, что сказал Коллар: «Надо, чтобы на зов «Славянин!» — отклик давал Человек»? Эх ты, фитюлька!

Разговор этот, наивный, но и в высшей степени человечный, потому что жестокость в нем сталкивалась с состраданием, страсть с рассудительностью, страх с надеждой, заглушило нечто совсем не наивное и отнюдь не человеческое: глухой, словно из недр земных выходящий грохот и скрежет, приближавшийся со стороны моста. Шум этот создавала низкая и широкая платформа, влекомая шестью ломовыми лошадьми; на платформе стоял, подпертый со всех сторон кольями, железный дом с плоской крышей, с вереницей окон, до того тяжелый, что колеса платформы стонали, как живые. Гимназисты хорошо знали этот грохот — уже пять лет, как он временами нарушал их вечерние занятия. Тяжелая платформа появлялась все чаще, в последнее время даже и по ночам. Это перевозили железнодорожные вагоны — красные и лимонно-желтые, серые и темно-зеленые, огромные, словно отлитые из единой глыбы металла, плод совместного труда угрюмых безымянных обитателей Смиховской слободы — рабочих завода Рингхоффера.

Вагоны везли с завода к Главному вокзалу на Длажденой улице кружным путем — через каменный Карлов мост, этот, уже тогда пятисотлетний, шедевр средневекового строительства, потому что — вот парадокс! — более близкий мост, Цепной, в свое время провозглашенный чудом современной техники, не выдержал бы такой тяжести. Медленно, шагом, с необычайными предосторожностями, охраняемый дюжиной сильных мужчин с засученными рукавами, вагон полз по горбатой мостовой, беспомощный на своей хрупкой подставке. Это хитроумное порождение мысли и труда многих талантов, многих пар рук все еще зависело от силы тех самых лошадей, которые с изобретением паровоза обречены были на постепенное вытеснение из жизни. Вагоны, пока их тащили по враждебному им царству улиц, были все еще неуклюжи, они двигались медленнее самой медленной телеги, но — дайте им встать на гладкие рельсы, и они полетят быстрее ветра.