Браки по расчету - [136]

— С добрым утром, — весело сказал улыбающийся человечек. — Я позволил себе нанести вам маленький утренний визит…

6

— Единство и дружные действия — вот единственная наша надежда, наша сила и спасение, — говорил своим баритоном Борн из-за стопки книг, возвышавшейся на его столе. — А вы это единство разбили, — укоризненно продолжал он, тыча в воздух указательным пальцем, направленным на Пецольда, который с сокрушенным видом сидел на койке, вытянувшись, будто аршин проглотил — в присутствии такого образованного и изящного господина, как Борн, он не решался сесть поудобнее, — и чинно сложив на коленях свои большие руки. — Мы устраивали народные митинги, понимаете, народные, то есть митинги всего чешского народа без различий имущественных и сословных, в то время как ваш митинг на Виткове был митингом рабочих, то есть лишь части чешского народа, а это непростительная ошибка, ибо такая изоляция от народного целого ослабляет всех нас. Вы созвали рабочий митинг, и вполне возможно, что завтра, наученные вашим недобрым примером, созовут свой отдельный сход крестьяне, послезавтра купеческое сословие, через три дня городские служащие, потом служащие частных коммерческих фирм, потом мало ли кто еще, — нация распадется на множество изолированных эгоистических групп, каждая начнет бороться только за свои узкие интересы, за свое дело, она будет иметь в виду лишь свои боли и обиды, — тогда конец всему, наши враги воспользуются нашей раздробленностью, и над чешским народом раз и навсегда прострется черная ночь.

— Да ведь это не я, ваша милость, митинг-то скликал, — осмелился возразить Пецольд, не понимавший толком ни этой проповеди, ни того, за что Борн так сердится.

Из всей изысканной речи своего товарища по заключению он понял одно — что, приняв участие в рабочем митинге на Виткове, он сделал что-то скверное и непоправимое. Впрочем, то же самое ему говорили и в полицейском участке в Карлине, и следователь, вызвавший Пецольда на второй же день после его водворения в Новоместской тюрьме, разговаривал с ним как с преступником, словно он, отправившись на воскресную прогулку на Жижкову гору, тем самым поставил себя вне общества приличных людей и достоин теперь всеобщего презрения. Но то были представители закона и государства; а за что его отчитывает человек, так же наказанный судьбой, как и он, Пецольд, так же содержащийся в тюрьме и под следствием, да к тому же зять его принципала? Вчера, когда Пецольд сказал, что служит грузчиком у Мартина Недобыла и у милостивой пани Валентины, Борн горячо и крепко пожал ему руку… Все это было совсем непонятно, и Пецольд имел все основания сбиться с панталыку.

— Да ведь это не я, ваша милость, митинг-то скликал, — решился он возразить, но Ян Борн только пожал плечами.

— Ну, не вы, охотно верю, что не вы его созвали, но вы пошли туда вместе с тысячами других, как я слышал, людей опрометчивых и соблазненных, и этого достаточно. Трагично, дорогой брат славянин, что, едва вступив на путь борьбы, мы уже начинаем разъединяться. Неужели же вы, господи, не понимаете, что если мы победим на общенародной ниве, то легче станет всем, в том числе и вам, рабочим? Я согласен, положение чешского рабочего безрадостно, но отчего это так? Оттого, что развитие нашей промышленности тормозят и душат иностранные элементы, внедрившиеся в нашу страну и поддерживаемые правительством. Вот вам наглядный пример — мой родственник Смолик, владелец спичечной фабрики на Смихове, не на жизнь, а на смерть борется с немецко-еврейскими конкурентами Фюртом и Шайностом в Сушице. О чем главным образом шла речь на вашем митинге? О чем там больше всего говорили?

Пецольд деликатно облизал губы, готовясь ответить, но Борн предупредил его.

— О низкой заработной плате, — сказал он сам, — конечно, могу себе представить! Но о заработной плате, милый мой, мы успеем поговорить, когда будем хозяевами в своей стране! Вот вы, наверное, думаете обо мне, мой мужественный друг-славянин: хорошо, мол, тебе говорить, ты сам себе господин, у тебя свое торговое дело и так далее. Но не думаете ли вы, пан Пецольд, что я так и родился с серебряной ложкой во рту, как говорят англичане, что независимое положение было для меня даром небес? О нет, и я ведь в юности изведал, что такое тяжелый труд, двенадцатилетним мальчиком я с голыми руками отправился в Вену и там влачил жалкое существование всеми битого мальчика в магазине. Но я не ленился — и вот, труды мои благословлены.

Пецольд, ободренный тем, что разговор перешел в понятную для него область, ответил, что тоже весь век не ленился, а толку никакого не вышло. Да что говорить, у его батюшки с матушкой не было такого достатка, чтоб посылать сына в Вену.

— Только я ни на что не жалуюсь, ваша милость, — поспешно прибавил он, видя, что товарищ по заключению нахмурился, вероятно, недовольный его речью. — Теперь, как я служу у Недобылов, живется нам вовсе хорошо, пани-мама Недобылова к нам добра, и гусей разрешает держать, и куриц… — Тут у Пецольда дрогнул голос, потому что перед духовным взором его встал милый сердцу образ дома. — Одно только меня мучает, не знаю я, что там у нас делается, вдруг милостивый пан Недобыл возьмет да выкинет нас на улицу за то, что меня посадили в тюрьму, бабы ведь мне все уши прожужжали: не лезь, мол, а я их не послушал и, просто сказать, сбежал…