Браки по расчету - [137]
— Об этом не беспокойтесь, я попрошу за вас пани Недобылову, — сказал Борн.
— Ох, вы и вправду это сделаете, ваша милость? — воскликнул осчастливленный Пецольд.
— Конечно, сделаю, отчего же, — сказал Борн. — А теперь прошу извинить, мне надо заглянуть тут к соседям…
Гребешком и щеткой он расчесал и пригладил кок, украшавший выпуклый, ясный лоб, почистил щеткой воротничок и рукава своего великолепного черного сюртука и вышел из камеры. Только теперь Пецольд решился согнуть спину и сесть поудобнее. Книг-то, книг-то сколько, подумал он, глядя на стопки, обременяющие стол Борна. Да можно ли столько прочесть? Он встал, осторожно стал рассматривать, — но все книги были немецкие, а Пецольд не умел по-немецки. Видали, сам все о родине да о чешском народе бубнит, а книжки немецкие читает: кто тут его разберет? На койке Борна лежали его собственные перины, собственное стеганое одеяло, под койкой — скамеечка для снимания обуви, на полочке рядом с жестяным тазом — столько всяких приятно пахнущих пузырьков и баночек, что, по мнению Пецольда, самая что ни на есть привередливая баба не могла бы иметь больше. Попробовала бы Фанка принести такое в дом, — думал Пецольд, — да бабка сейчас на помойку все выбросит, и еще обзовет побегушкой, как уже было один раз, когда Фанка нарумянила себе щеки бумажкой из-под цикория. А вот Борну можно, ему, мужику, никто слова не скажет. Одно слово — господин. Вот и договаривайся с ним. Черт ли меня принес аккурат в его камеру.
Утомленный такими противоречиями, Пецольд растянулся на койке. Он хотел вздремнуть, но мысли о том, что будет, выгонят ли его из дому, несмотря на ходатайство Борна — если только Борн исполнит свое обещание, — долго не давали ему уснуть. Но только он завел глаза, как в камеру вошел пан Хоценский, хозяин, то бишь тюремщик, и сказал, что к пану Пецольду — Пецольда, как и всех политических заключенных, тюремщик величал панами, — что к пану Пецольду пришли. Сердце у Пецольда екнуло. Дело труба, это бабка, подумал он, спуская с койки длинные тощие ноги.
Это действительно была бабка, и дело вышло еще хуже, чем того опасался Пецольд.
— Маменька! — приветствовал он старуху, когда она вошла, неся в руке красный узелок.
Быть может, он надеялся этим трогательным сыновним обращением смягчить ее возможный гнев, но уже по тому, как был повязан ее праздничный платок — рождественский подарок пани-мамы Валентины, — по энергично стянутому узлу под подбородком и горизонтально торчащим уголкам платка он понял, что бабка наточена, как вострая сабля. «Вот теперь ходи к нему, паскуде», — без сомнения ворчала она, готовясь пойти в тюрьму, хлоп — набросила платок на голову и захлестнула концы, стянула, чуть не оторвала; Пецольд так ясно видел эту сценку, как если бы она разыгралась у него на глазах.
— Маменька, — сказал он, но она тотчас отрубила, что вовсе она ему не маменька.
И, словно до последней минуты надеясь, что все это — дурной сон, кошмарное видение, которое рассеется при встрече с сыном, старуха так и застонала, окинув камеру быстрым взглядом и остановив свои черные, живые глазки на частой оконной решетке.
— В тюрьме! И впрямь ведь в тюрьме! Ну, дождалась я на старости лет! Мой сын — арестант! Кабы я его на коленях не молила не шляться на этот самый «Жижкаперк», кабы не предупреждала его, дубину стоеросовую! А он, видали — маменька! Маменька! Теперь я ему маменька! Нет, орясина, я тебе не маменька, мы — всегда были бедные люди, да честные, у нас в семье арестантов не водилось, не таковы мы были, мы честь свою берегли! Отец твой всю жизнь прожил честно, он еще старых обычаев придерживался, сколько раз я ему твердила, мол, Гинек, Гинек, околеешь ты когда-нибудь от своей честности, а теперь вот сын его сидит за решеткой! Ох, срам, ох, срам-то какой! И зачем ты, господи, давно меня не прибрал, зачем дал такое пережить! Вон люди все меня спрашивают, чего это ваш Матоуш натворил, а что мне, старухе, отвечать? И что скажу я несчастным моим внучатам? Вот как бог свят, лучше бы мне под землей нынче лежать! — Всхлипывая, ругаясь и причитая таким образом, бабка развернула узелок и выложила на подушку сына два рядка румяных пышек. — Эти, угластые, они с повидлом, а те с маком, — как бы между прочим пояснила она, — да спрячь смотри, как бы крысы не сожрали, в тюрьмах ведь всякой нечисти полно… — Слово «тюрьма», на которое ее окольным путем навело рассуждение о целости пышек, опять прорвало плотину ее скорби. — Видали, сидит в тюрьме, будто убийца или вор какой!
— Да, маменька, не убийца я и не вор, — тяжело сглатывая слюну, возразил Пецольд, — я политический!
Бабка всплеснула своими жилистыми руками:
— Политический! Он политический! Нет, чтоб радоваться, что зажил хорошо, — в политику его понесло! Да ты на себя посмотри, что ты за политик за такой?
— Все равно политический, — упрямо промолвил Пецольд и, указав на столик с книгами, прибавил не без гордости: — А как вы думаете, маменька, кто сидит со мной в камере? Сам пан Борн. Тоже за митинг.
— «Митинг, митинг» — он может себе это позволить, — отрезала бабка. — Господам это — фук, да и только, а ты куда? Деньги зарабатывать, как господа, — этого ты не умеешь. Но стоит арестовать пана Борна, и тут тебя никакой силой не сдержать, так и лезешь сломя голову, чтоб тебя тоже засадили, только это ты и сумел сделать, как он! Но он-то отсюда выберется, а ты за свою дурость поплатишься, и мы вместе с тобою поплатимся, это я тебе говорю. Несчастный, бедный ты парень! Хорошо еще, я тогда, сколько лет назад, дала нашей пани маме Фанкину одежку, за то она теперь над нами и держит руку!
Действие историко-приключенческих романов чешского писателя Владимира Неффа (1909—1983) происходит в XVI—XVII вв. в Чехии, Италии, Турции… Похождения главного героя Петра Куканя, которому дано все — ум, здоровье, красота, любовь женщин, — можно было бы назвать «удивительными приключениями хорошего человека».В романах В. Неффа, которые не являются строго документальными, веселое, комедийное начало соседствует с серьезным, как во всяком авантюрном романе, рассчитанном на широкого читателя.
Трилогия Владимира Неффа (1909—1983) — известного чешского писателя — историко-приключенческие романы, которые не являются строго документальными, веселое, комедийное начало соседствует с элементами фантастики. Главный герой трилогии — Петр Кукань, наделенный всеми мыслимыми качествами: здоровьем, умом, красотой, смелостью, успехом у женщин.Роман «У королев не бывает ног» (1973) — первая книга о приключениях Куканя. Действие происходит в конце XVI — начале XVII века в правление Рудольфа II в Чехии и Италии.
Трилогия Владимира Неффа (1909—1983) — известного чешского писателя — историко-приключенческие романы, которые не являются строго документальными, веселое, комедийное начало соседствует с элементами фантастики. Главный герой трилогии — Петр Кукань, наделенный всеми мыслимыми качествами: здоровьем, умом, красотой, смелостью, успехом у женщин.«Прекрасная чародейка» (1979) завершает похождения Петра Куканя. Действие романа происходит во время тридцатилетней войны (1618—1648). Кукань становится узником замка на острове Иф.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Роман «Испорченная кровь» — третья часть эпопеи Владимира Неффа об исторических судьбах чешской буржуазии. В романе, время действия которого датируется 1880–1890 годами, писатель подводит некоторые итоги пройденного его героями пути. Так, гибнет Недобыл — наиболее яркий представитель некогда могущественной чешской буржуазии. Переживает агонию и когда-то процветавшая фирма коммерсанта Борна. Кончает самоубийством старший сын этого видного «патриота» — Миша, ставший полицейским доносчиком и шпионом; в семье Борна, так же как и в семье Недобыла, ощутимо дает себя знать распад, вырождение.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.