Браки по расчету - [138]

— Не… не выбросили нас? — осторожно спросил он с таким страхом, что зубы у него даже чуть лязгнули.

— Не выбросили, вернее, пока не выбросили, а только долго ли и терпеть-то будут? Думаешь, коли ты тут застрянешь, — а ты как пить дать застрянешь! — так и будет пани-мама держать нас у себя на расплод? — сказала бабка и снова всплеснула руками. — А слышал бы ты, как она тебя честила, когда узнала, что тебя в тюрьму засадили! Ты, олух, воображаешь, я с тобой в игрушки играю? Да это я тебя хвалю, благословляю, как ты и не заслуживаешь, это я еще с тобой воркую, как голубка. Хотела бы я, чтоб услышал ты, что о тебе она сказала! На всю жизнь отпала бы охота шляться на всякие «Жижкаперки», лезть в политику. И зачем я тебя, дурня, за ногу не привязала, зачем не спрятала штаны с башмаками, как Фанка советовала, — до смерти себе не прощу! Доехали, дальше некуда! А теперь что? Да в чем тебя хоть обвиняют? Только в том, что ты там был, или ты там, господи Иисусе, еще что-нибудь натворил?

Это был жгучий вопрос. Опасаясь, что бабка уж вовсе придет в отчаяние, если узнает всю правду, Пецольд уклончиво ответил ей, что другой вины, кроме участия в митинге, за собой не знает.

— А за это не могут дать больше, чем десять — четырнадцать дней, правда, пан Хоценский? — сказал он, многозначительно подмигнув тюремщику, который по долгу службы стоял в открытой двери, прислонившись к косяку, и во всю ширь своего бородатого лица ухмылялся бабкиной трескотне.

Пан Хоценский добродушно кивнул на обращение Пецольда к его авторитету, и бабка, не подозревая, что всаживает нож в сердце сына, сказала несколько спокойнее, что и десяти — четырнадцати дней с лихвой достаточно, чтобы навек опозорить и осрамить человека.

Если б она знала, если б знала! — думал Пецольд, когда бабка наконец удалилась, ругаясь до последней минуты. Если б она знала, и если б знали дома, что самый тяжкий его проступок, основное ядро его конфликта с законом состоит в том, что он поднял руку на комиссара при исполнении служебных обязанностей, что он его повалил, опрокинул, эту жирную ненасытную бочку, когда тот хотел арестовать его друга Фишля, а еще вина Пецольда в том, что он отказывается выдать этого самого Фишля!

— Да будьте же благоразумны, или вы думаете помочь этому человеку, даже спасти его, скрывая от нас его имя? — уговаривал Пецольда следователь, обходительный, розовый пожилой господин. — Прага не так уж велика, чтобы наши люди не нашли его, в этом я могу вам дать расписку, мы его определенно зацапаем, и тогда горе ему и вам! Мне-то ведь все равно, я через полгода ухожу на пенсию, пожалуйста, хочет человек молчать, пусть молчит на здоровье — но мне вас просто жалко, дорогой мой, ведь вы сами суете голову в петлю, отказываетесь от единственного смягчающего обстоятельства, которое могло бы вас выручить!

И он рассказал Пецольду жалостную историю молодого юриста Бедржиха Пацака, который в загородном ресторане «На Жежульке» в парке Шарка выступал с публичной речью и допустил при этом оскорбление государя императора. Присутствовавший агент тайной полиции Пакоста счел нужным арестовать молодого человека, но публика помешала ему это сделать, детектива повалили, избили, вымазали в нечистотах и помоях, да еще спустили с горки, так что он вдобавок голову разбил и вывихнул два пальца на левой руке. Из этого небольшого примера ясно, как тяжела и ответственна служба агентов тайной полиции и как несправедливы к ним те, кто утверждает, будто они ничего не делают, только шпионят за людьми да пакостят им. Так вот этот агент Пакоста, хоть и раненый и избитый, сейчас же поднялся, сел на неоседланную лошадь, конфискованную им у крестьянина, который пахал неподалеку, прискакал в ближайший полицейский участок, потребовал подкрепления и устроил засаду в Бруских воротах, рассчитывая поймать там Пацака, который, без сомнения, должен был возвращаться в город пешком. Однако Пацака он не схватил, тот был уже далеко. И что же думает Пецольд, — тем дело и кончилось, Пакоста махнул рукой и отпустил нашего Пацака? То-то и оно: не махнул он рукой, не отпустил Пацака, а ровно четыре недели подряд неутомимо, с утра до вечера колесил по пражским улицам, прочесывая весь город вдоль и поперек, заглядывал во все трактиры, во все лавки, всюду, где только собирались люди, не ел, не спал, исхудал до того, что кожа да кости остались, едва чахотку не схватил, — но поймал-таки Пацака на проспекте Фердинанда и арестовал его именем закона. После этого суд приговорил Пацака к пяти годам строгого заключения, а когда он подал апелляцию, то срок ему еще удвоили. Да. Все это произошло совсем недавно, месяца два назад, и таких случаев сколько угодно; а зачем он, следователь, рассказывает все это Пецольду? Затем, чтобы Пецольд опомнился, понял, осел этакий, что наши полицейские не лыком шиты, они шутить не любят, и на ангелочков не похожи или на младенцев невинных, и если уж пан комиссар Орт вбил себе в голову арестовать того самозванного оратора с Жижковой горы, то он его и арестует, и как бы Пецольд ни запирался, оратор все равно попадет за решетку, и тогда худо будет Пецольду, если он вовремя не возьмется за ум.