Божественный лик Византии - [262]

Второй удар был нанесен IV Крестовым походом, когда после взятия Константинополя латинянами 13 апреля 1204 г. исчезло государство, пал Великий Город, символ и средоточие Империи, «общее святилище и центр для всего мира»[1465]. Некогда единая и централизованная политическая власть дисперсировалась, растворилась в малых и больших образованиях, возникших на руинах Византии: Латинской, Никейской и Трапезундской империях, Эпирском царстве, Афинском герцогстве, Фессалоникийском королевстве, Ахайском княжестве, Иконийском султанате.

Казалось, возврат Константинополя в июле 1261 г. и восстановление Византии на основе Никейской империи ознаменовали возврат к старым «симфоническим» временам, когда весь мир с невольным восхищением обращал свой взор в сторону Константинополя, вечного центра Вселенной.

Но тут последовал третий удар, нанесенный уже не извне, а изнутри.

После реставрации Римского государства многочисленные территории, ранее принадлежавшие ему, оказались вне сферы политической власти Византийского царя, однако оставались в лоне Восточной церкви. Как показывают официальные списки 1437 г., более 3/4 митрополий находилось на территории турок[1466]. Хотя христиане покоренных мусульманами областей вышли изпод власти Римского императора, предстоятели восточных кафедр и их паства попрежнему были включены в сферу церковного управления, во главе которого располагался Константинопольский патриарх. Они не являлись уже подданными Римского царя, но, как христиане, оставались под юрисдикцией «Вселенского патриарха». Резкое уменьшение территории Римской империи, утрата Палестины, Малой Азии, Греции, Фракии, почти всех остальных европейских территорий и Египта беспощадно подорвали былое могущество политической власти. Зато резко расширили компетенцию столичного архиерея.

Как следствие, вопросы войны и мира, условия мирных соглашений с турками, мамелюками и государями Запада – иными словами, все, что традиционно касается сферы внешней и внутренней политики – все это теперь стало непосредственно относиться не только к царю, но и к патриарху. В Восточной же Европе, где христианское население не желало признавать примат Римского папы, но отвергало и власть Византийского императора (у них были свои, национальные правители и собственные государства), Константинопольские патриархи вели практически самостоятельную политику, все более независимую от царского двора и правительства, а иногда даже и противоположную ей. «Симфония» и раньше допускала дублирование полномочий и даже конкуренцию лиц на одном и том же властном поприще. И в те минуты, как правило, очень многое решали личность конкретного царя или патриарха и состояние государства. Сейчас же это явление из прецедентного стало характерным знаком времени, неписаным правилом. Со всеми вытекающими, конечно же, последствиями.

Изменение внешнего положения Империи не могло не сказаться на состоянии правосознания современников той эпохи. Теряя одну провинцию за другой, Византия все более и более становилась национальным государством, утрачивая былой имперский дух. Термин «эллин», вчера еще являвшийся синонимом язычника, теперь получил широкое распространение среди политической элиты Римского государства. Произведения античных философов нашли многочисленную аудиторию среди византийской знати, а уничижительный термин «Греческий император», которым латиняне в пику византийцам наделили их василевса, теперь стал повествовательным фактом жизни. Спасения от внешних врагов искали теперь не в единстве Кафолической Церкви и не в имперском универсализме, а в возвращении к своим национальным истокам. «Мы эллины по культуре и по нации», – писал главный идеолог эллинизма Георгий Плифон императору св. Мануилу II Палеологу (1391—1408). Плифон настолько увлекся древней культурой, что откровенно считал христианство ложным путем, ведущим Византию к гибели. И его идеи нашли отклик в аристократических кругах[1467].

Сохранить имперский дух в таких условиях могла (и должна была) Восточная церковь. Но среди Константинопольских иерархов уже во времена патриарха св. Фотия (856—867; 877—886) торжествовали националистические настроения. Теперь же Православие стало олицетворяться с национальной идеей, отождествилось с эллинизмом и им же ограничилось. Столичный архиерей попрежнему именовал себя «Вселенским патриархом», но в действительности его интересовал только Восток, что вполне объяснимо. Запад изначально находился под духовным омофором Римского епископа, и конкурировать с ним глава Восточной церкви при всем желании не мог. Его единственной насущней проблемой являлась защита собственных прерогатив, как они сформировались постепенно вследствие наделения его императором дополнительными полномочиями, от Римского папы и… от самого царя, которому еще вчера он был так послушен.

Пожалуй, единственным лицом, являвшимся символом уходящей имперской эпохи, являлся сам Византийский самодержец. Однако его возможности стали куда более скромными по сравнению с прошлыми эпохами. Конечно, как всегда, император был тем столпом, на котором держалась Византия. О Римском царе говорили: «Второй после Бога», «самая надежная твердыня ромеев», «мировой столп», «светлое и славное солнце»