Божественное дитя - [51]

Вообще, книг оказалось слишком много, и он понимал теперь, до какой степени ненавидит их. В сущности, книг было столько, что прочитать одни лишь названия - и то не хватило бы всей человеческой жизни. Он был изнурен их массой, их пустотой - все они талдычили одно и то же. Как надоели ему одинаковые интриги, одинаковые мысли, одинаковые фабулы, которые повторялись из века в век с самыми незначительными изменениями. Если бы каждая библиотека сгорала дотла наподобие Александрийской, если бы Гутенберга придушили в колыбели, отсрочив на несколько столетий изобретение книгопечатания, - сколько это сэкономило бы времени! Он и сам уже, едва открыв том, торопился покончить с ним, пропускал страницы и даже целые главы, галопом летел к концу.

Впрочем, иногда его настигали угрызения совести. А вдруг в этой безумной гонке за перерегистрацией книжной продукции он упустил что-то важное? Вдруг проглядел схолию одного из Отцов церкви, забытый афоризм безвестного тибетского монаха, сноску какого-нибудь греческого архимандрита, где обнаружил бы столь желанный ответ? И проворонил вечность из-за секундной невнимательности? Быть может, он слишком зациклился на внешнем значении слов, забыв о глубоком символическом смысле, быть может, проскочил мимо термина или фразы, содержащих истину во всей ее полноте, как клетка содержит в себе всю жизненную цепочку? А вдруг он плохо читал? И понятие "читать" подразумевает "перечитывать"? Если - ужасающая перспектива - он должен прочесть все экземпляры каждой книги, в том числе и напечатанные на других языках? Этого он не сможет! Его мозг взорвется, подобно переполненному бурдюку. Он не вычерпал до дна мировую культуру - а лишь пригубил ее.

В течение пяти лет, когда его обуревало чисто гигиеническое рвение, он снял накипь с восьми миллионов томов - но не написал ни строчки, если не считать малозначащих писем.

В принципе, по прочтении последнего слова в последней книге, под его пальцами должна сама собой родиться и высветиться на экране та лучезарная истина, что позволит ему подвести итог. Но когда он обращался к своему разуму, ответа не было - не ощущалось даже малейшего щелчка. Чем больше он ломал голову, тем яснее становилось, что сказать ему совершенно нечего. Тысячелетняя философия, многовековая мудрость, которым следовало отложиться в нем наподобие росы в цветке, не оставили никаких следов. И теперь Младенец-Крот сам не мог разобраться в своих познаниях, все перемешалось в его мозгу, и он блуждал в лабиринте, где Плотин был неотличим от Дао дэ цзина, Упанишады путались с поэзией Верлена, а Дионисий Ареопагит преображался в популярный комикс о Никелированных Ногах. На него давила тяжесть мертвецов, заполнивших мозговые клеточки и расстроивших механизм рассудка. Пожиратель страниц хотел сотворить в своей голове храм, посвященный двум божествам - чернилам и бумаге; и он скользил теперь по волнам веков без компаса, словно сорвавшийся с якоря челнок.

Долгое время он был воплощением самодовольства человека, а стал тупиком жизни. С тех пор как маленькая потаскушка раздула огонь в его паху, показав ему, что он потерпел кораблекрушение в бухте счастья, с ним произошла разительная перемена. Он перестал следить за собой - куда девалась почти военная дисциплина его бытия, монашеская суровость его кельи? Здесь воцарился кавардак: приборы были сломаны, дискеты валялись в беспорядке (иные из них поцарапанные и треснувшие), факс и центральная телефонная станция работали с перебоями. Но Луи плевать на это хотел. Он томился в материнском болоте, ощущая себя ложкой, завязшей в холодном соусе, его обуревала жажда бегства, и большую часть времени он проводил перед телевизором. Кто сказал, что он никогда не увидит вестерн, матч по регби, увлекательный детектив? По его требованию на кровать Мадлен установили параболическую антенну - мать отказалась предоставить для нее свою голову, и приверженцам пришлось скрепя сердце подчиниться. Вместо того чтобы читать Конфуция, Монтеня или Байрона, Луи наслаждался сериалами, комедиями, викторинами. Все эти мыльные оперы, слезливые фильмы и прочие плоские поделки доставляли ему греховную радость. Он мог без конца созерцать самую откровенную дрянь, чья интрига была столь же пустой, как и развязка, ибо ему было просто необходимо немного глупости в химически чистом виде. Его приводила в восторг халтура, он обжирался этой поставленной на промышленную основу тупостью, которую тиражировали в миллионах экземплярах на всех континентах. Конкистадор библиотек превратился в раба при пульте дистанционного управления, в аудиовизуального зомби. По крайней мере, ему удавалось хоть на время забыть о тесноте своей отвратительной норы, о том, что кожа на животе и руках покрыта тысячами крохотных букв - словно эпидерма его задалась целью восстановить прочитанные тексты, а сам он стал живым палимпсестом, литературной субстанцией. Каждый вечер он смывал в бассейне этот чернильный лишай, но на следующий день нарастала новая плотная ткань, клейменная литерами. Когда же он выключал телевизор, то слышал, как с верхних полок в его мозгу бросались в пустоту объемистые тома и их страницы хлопали, точно крылья на ветру.