Божественная игра - [39]

— Молодец, Дженнингс, только зачем привел этого? — впервые заговорили нормально, в полный голос — и это был голос военного, без всяких сомнений. Чувствовалась командная нотка, значит, офицер.

Этот «кто-то» рядом со мной отчаянно возился, вертелся, задевал меня руками и ногами, всхлипывал: — Так… Дже… Уил! Зач… ем? А-а… за… а-а-а!!!

Видно, его хорошенько пнули или огрели прикладом.

— Не надо его так, — произнесли тихо, голос был мужским, на голос военного не похож.

В нем даже слышалось сочувствие. Наверное, лежащий рядом был его товарищем. Ха, товарищ!

— А это кто? — спросил он же.

— Без понятия. Шастали тут. И, — здесь, по идее, должен быть кивок либо другой указующий жест, — приглядывались.

— Идиоты! — голос превратился в хрипящее шипение.

— Зачем было влезать?! Они бы просто ушли, наверняка это и собирались сделать! А теперь что с ними делать?

Сердце у меня подпрыгнуло — вот сейчас решится наша судьба. Андрей что-то совсем притих, наверное, прислушивался к разговору. Что же это за развалины такие?..

— Верно говорят про вас, армейцев, — продолжал голос, — вы когда думали в последний раз? Знаешь, анекдоты про прапорщиков?

Вот и сам выдал — они определенно русские. Никакой другой народ не знает анекдотов про прапорщиков. Тем более, все у них фамилии Джонсоны с Джексонами, как в старых детективах. Русские… Мне еще подумалось, кто же этот человек, что вот так разговаривает с… А, хотя, какая разница военный-не военный? Военные ведь не какая-то там привилегированная прослойка общества, такие же люди как и все.

— Да ничего. Завязать им глаза, отвести подальше и отпустить.

— А ты уверен, что они вас не видели?

— Уверен.

— Точно? Потому что иначе… могут быть проблемы, хотя и легкоразрешимые, но нам ведь не нужно, чтобы разошлись слухи, верно?

— Я абсолютно уверен.

— Тогда тех двоих отпустить… нет, пусть еще полежат, а этого оставьте. Или вообще развяжите. Да, развяжите его. Ну, слышали! Так, друзья, теперь мне нужно с вами поговорить.

Он ведь обращался к нам? Да, больше не к кому.

— У нас здесь, в данный момент сложилась неприятная для нас всех ситуация — вы оказались в неправильном месте в неправильное время. Это понятно? Я изобразил согласный кивок.

— Мы найдем общий язык. Понимаете, вам вовсе не нужно видеть то, что вокруг вас. Ну, не нужно и все. Так получилось. Именно поэтому вы находитесь в столь некомфортной позе. Но это временно, обещаю. Вы, вероятно, слышали наш разговор. Да, мы вас отпустим с одним условием: вы будете молчать. Если нет — вас найдут и тогда разговора не будет. Это понятно?

Куда уж понятнее… Но я кивнул еще раз.

— Отлично. А теперь поспите немного, ребята, вы ведь устали с дороги. Он сунул мне под нос пузырек с чем-то ужасно вонючим. Запах ударил в нос, в глаза, въелся в слизистую, которая будто остекленела. Все внутри у меня онемело, голова наполнилась туманом. Первоклассное зелье…

* * *

Дженнингсом с самого утра овладела задумчивость. Он уже не спешил, как вчера, а шел медленно, так что Гедеону не приходилось поминутно окликать его. Раввелю это показалось странным, но он списал молчаливость Дженнингса на усталость. Дженнингс же по мере приближения к горе становился все мрачнее и мрачнее. Он все время вытягивал шею, заглядывал вперед, высматривая что-то. Вскоре он окончательно умолк и Гедеону так и не удалось вытянуть из него ни единого слова. Гора росла, приближаясь. Наконец, показалась полоска голой почвы у подножия. И еще — древнее строение в гуще деревьев и кустов под самой горой.

— Погляди, Уил, — Гедеон подошел поближе. — Это что, фабрика?

— Да, это фабрика. Очень старая фабрика. Видишь, она почти сгнила вся. Извини, Гед. Последние слова Дженнингса абсолютно не подходили к вопросу. В чем он извиняется? Раввель обернулся, удивленно взглянув на Уильяма, но встретил тяжелый удар дубинкой. Откуда-то появились солдаты, они связали Раввеля, бросили на землю, где уже лежало двое. Он пытался вырваться, что-то сказать, но… Его утихомирили ударом сапога в спину.

* * *

Мы пролежали лицом вниз до самого вечера. Это невыносимо! Зелье оказалось ненадежным, его хватило только на пару часов. Все тело ломит, но это только вначале, потом — хуже. Потом суставы начинают болеть. Даже не болеть — они становятся источниками боли, которая разливается по всему телу. А уж потом приходит онемение. Все, боль уходит, а вместе с ней и все остальные ощущения. Тело чужое, не твое, вытесанное из камня. Только голова твоя, каким-то неизвестным художником-абстракционистом прилаженная к мраморной скульптуре.

Когда начались сгущаться сумерки, нам надели повязки на глаза и, наконец, сняли пленку с запястий и лодыжек. Встать я, конечно, не смог. Меня подняли и повели куда-то, подвесив рюкзак на плечо. Я заметил, что он порядочно полегчал. Постепенно кровь возобновляла свой ток, чуть покалывало в мышцах. Это хорошо. Наверное, на руках и ногах у меня черные линии где была намотана пленка. Сволочи! Это же издевательство над людьми! Я уже не говорю о нарушениях прав, в подобной обстановке это просто смешно. Но чисто по-человечески…

Нас несли довольно долго, после чего посадили на землю и удалились. Деревянными пальцами я кое-как стянул повязку с головы. Мак-Кинли была далеко, примерно как вчера вечером. Наши рюкзаки лежали тут же, на земле. Андрею было совсем плохо — кисти его были белыми, как мел, а под ногтями разлилась голубизна. Это очень плохо, нужно в что бы то ни стало привести его в чувство, вернуть жизнь в конечности пока не поздно.