Божеское - [8]

Вот так — висит себе икона, ангел потихонечку подходит, берет тряпочку, немножечко мела или тертого кирпича и обновляет…

К утру икона — как новенькая.

Только ангелы-то сами теперь уж не такие, как раньше были. Раньше бывали они молодые, белые, а нынче постарели, бороды у них повыросли. Ангелы теперь либо ктиторами церковными служат, либо попами.

Так что все правда.

И чудеса такие бывают. Бывают, бывают, и не какие-нибудь, а настоящие!

Сам видел одно такое чудо, великое чудо!

Обновилась у одного человека икона.

Не было раньше в его закромах ни крошки.

А вот после "обновления" так и начало зерно в его амбар ломиться, так и полетели к нему паляницы и деньги, что уж и не вмещаются нигде, пришлось батюшке половину отдать!

Разбогатели оба: и батюшка и тот человек…

Разве ж это не чудо?. . . . . . . . .

Так что все это — истинная правда.

1923

Перевод А. Тверского.

Джунгли

Расскажу я вам, товарищи, сон.

А может, и не сон это, да только очень мне хочется, чтобы сон это был. Ну, в общем, пускай будет: снилось мне…

Снилось мне, будто на Харьковщине, верстах в семи от сельского центра, в двадцати — от районного, верст за сто от окружного центра, среди степи, в ложбинке хуторок притулился — дворов этак на тридцать.

В степи вьюжно, в степи буран, а в хуторе заметы, в хуторе тоскливо воют собаки и гудит в дымоходе-болдыре нечистая сила.

Проехав верст тридцать, весь в снегу, вымерзлый, с сосульками в носу, с задубелыми от холода пальцами, я как бы всовываюсь в хату к постояльцу того хутора, пятидесятилетнему гражданину УССР, что вместе с вами и со мною переживает тринадцатый год нашей революции социалистической.

Хата. Потом хатка деревянной перегородкой разгорожена на две хатенки.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Ну и метет!

— Да уж метет!

Разматываюсь и вижу: из второй хатенки в дверном проеме выглядывают десять детских головенок. Я даже разматываться перестал.

— Что это такое? — спрашиваю.

— Это наши дети.

— Сколько же вам, — спрашиваю хозяина, — лет?

— Пятьдесят восемь.

— А вам, тетка?

— Не знаю: то ли сорок, то ли пятьдесят.

У тетки под грудью гражданин месяцев так с пять или шесть.

Сосет что полагается и причмокивает…

Пятидесятивосьмилетний гражданин говорит:

— Это Алешка, меньшой наш… Шестой ему месяц пошел. А двух дочек уже замуж отдал.

— Не двух, а трех, — поправляет тетка.

— Разве три их?

— Знамо, три.

— Скажи на милость, а мне все сдается, что две.

— Трех выдали, две остались, да такие, что аж плачут — замуж!

А это все малышня. Вон Ульяна, то Дунька, а там Петро, Роман, Михайло, Митрофан, а это вот Ванька, за ним — Наталка, а то Галя… А это Алешка.

У Алешки выскользнуло изо рта это самое, и он громко заплакал.

— Цыть, Алешка, цыть! Да цыть же, говорю! Помер бы ты, что ли!

В болдыре гудит и высвистывает нечистая сила. Десятеро детей кашляют. Кашляют надрывно, взахлеб. Кашляют без передышки.

И в пароксизме кашля надрывного срывается с лежанки босой Ванька (а может, то Михайло, Митрофан, Наталка или Галя) и бежит во двор "до ветра".

— Да вы что? Так же погибнут дети! Босиком в такую лютую завирюху во двор?!

Мать:

— Да разве ж то во двор? Оно же только за порог, и назад.

Отец:

— Да леший их не возьмет! Перекашляются! Соседи и то диву даются: да что за дети, говорят, у Митрофана: и не умирают тебе и не болеют тебе…

— А в школу ходят?

— Не! Нема у нас школы.

— И все неграмотны?

— Все!

Меня начинает душить кашель.

И тогда под аккомпанемент раздирающего десять глоток кашля мы начинаем разговаривать.

Про все говорили. И про село и про город…

— Газеты читаете? (Отец умеет читать, когда-то отбывал службу в войске.)

— Не.

— А я привез.

Мать:

— Петр! Смотри, газетка! Вот накуришься!

Отец:

— Курят уже, сукины сыны!

Рассказываю о городе. Рассказываю обо всем, что в городе.

Мать:

— А скажите: и фасоля у вас на фунты? И горох?

— И горох у нас, — говорю, — на фунты и фасоль на фунты.

— О господи! Да разве ж фунтами насытишься?

Тогда мне рассказывают о самом наболевшем: о хлебе.

— Ежели бы не отбирали!

— А зачем он вам, коль излишек имеется?

— А так…

— Да и не отбирают же, а покупают.

— Так-то так, да вот…

Укладываемся спать.

Мать:

— Я б это вас и молочком попотчевала, да высосал клятый теленок. Как на грех и сегодня чисто все высосал и давеча…

Отец:

— Так смотрят, сукины сыны!

Петро:

— Привязывал же, да коротко, чтоб ему сдохнуть!

Митрофан:

— Теленка коротко привязал, а корову — длинно, вот он и высосал.

Ложимся.

На сон грядущий длинно рассказывает мне хозяин, как украли у него давешним годом десять мешков ("да новых же, новехоньких"), и как все ходили к ворожее, и как она на карты бросала да на зеркале ворожила и сказала: — И не ходите далече и не шукайте, а смотрите через две хаты.

И как в воду глядела.

После заснули.

Я не спал. Я слушал, как мучились в пароксизмах кашля десятеро неграмотных детей на тринадцатом году революции, и думал о культурной работе. О национально-культурной и интернационально-культурной. И по всем извилинам мозга моего плыла прекрасная фраза прекрасного поэта:

Темная моя отчизна!

И я высчитывал, во сколько раз толще оковы культурного порабощения оков социального порабощения. И когда упадут первые, если вторые упали тринадцать лет назад?