Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [86]

— Если люди произошли от обезьян, то почему перестали? Ведь сейчас никто не происходит от обезьян?

— Теперь обезьяны проклинают людей и поэтому открестились от нас навеки, — отвечала я.

В три часа ночи какой-то кормодобытчик дважды стучался в окна, двери, зовя твою мать, а я спросонья прогнала его, потом оказалось, что договаривались о семечках… В этом богатом теплом краю мозги людей повсюду забиты комбикормами, «дертью», кавунами, семечками, которые надо натаскать центнерами, иначе они похудеют, с голода подохнут на одной зарплате!

Три раза ездила в Каховку в гости к твоим родственникам, ездили все мы к твоей сестренке Валентине на день рождения ее сыночка Андрюши, купили слона и танцующего зайца, с Валею мы обменялись серебряными кольцами на память, у них я пила домашнее виноградное вино, ледяное, что у меня затем першило горло. Мне больше всех понравилась твоя сестренка Валентина, толковая и добрая, самая душевная. Семья у нее хорошая, и мать твоя всем помогает, слава богу, что у нее есть такая славная дочь!

Затем я гостила у твоей родной тетки Софьи, у них своя машина, немного меня покатали, показали знаменитый памятник в Каховке, который ты мне прислал на открытке, Каховское море — Днепр, Вечный огонь, площадь Трудовой славы. Купила пятый том Тараса Григорьевича Шевченко: его Автобиография, Щоденник, Избранные письма — за счет какого-то сбежавшего подписчика из Каховки. Муж твоей тетки — крутой, вспыльчивый, прямой, въедливый русский мужлан заколебал, замучил спорами, противопоставляет интеллигенцию народу, придирается к каждому слову, но человек бывалый и очень интересный, крепко с ним сцепились и кое-как разнимала нас Софья, у них ночевала дважды, жаль, что нельзя описать эти споры, цензура не пропустит.

— Алтан Гэрэл — вы загадка для нас! — чешется он.

— А вы хотели разрезать меня, как помюдор на гарнир?

— «Не люби друга потаковщика, а люби встречни-ка», — отвечает.

Ну, что я еще видела из окон автобуса? Как кавуны лежат на полях да поливальные фрегаты «Волжанки», да канал, где утонул муж Лилии Ковальчук. Кстати, она подходила к нам и поздоровалась со мною, ее позолоченные пуговицы словно расплавлялись на солнце, а румяна таяли и жгли ей щеки, с толстых ногтей до половины ободрался маникюрный лак вишневого цвета, туфли носит, наверно, сорокового размера, если не больше. Трудно поднять такую красоту даже атлету, разве штангисту одолеть такой вес, а ведь баба — «самый цимес», около тридцати лет. Как странно, что ты, Мелентий, отказался на заправской «дунь-полечу» бабе жениться, когда она согласна была остаться ради тебя в Чикшино бухгалтером или поваром, а предпочел пустую переписку со мною, правда, сейчас переписка стала лютою, накалилась до белого каления! грозится войти в историю эпистолярного жанра, тем более весь отпуск я посвятила письмам к тебе да чтению одной-единственной книги «Курортник» Германа Гессе, которую специально взяла с собою в чемодане.

«Нет больного, который одним-единственным шагом, пусть даже шагнув через смерть, не мог бы обрести исцеления и вернуться к жизни. Нет такого грешника, который одним-единственным шагом, возможно даже через казнь, не мог бы очиститься и обрести божественность. И нет такого хмурого, сбившегося с пути и, казалось бы, пропащего человека, которого внезапное озарение не могло бы обновить и превратить в счастливое дитя…» — так пишет не какой-нибудь зажравшийся на курорте миллионер-буржуй, а лауреат Нобеля, апостол райской свободы духа! Вот какую истину нам с тобою надо усвоить, нести в сердце своем.

Самые последние новости — приезжает твоя бывшая теща за Неллечкою, получили телеграмму, а я уезжаю именно в этот день—18 октября — будем все прощаться, разъезжаться, зарезали кабанчика, вся родня налетела и мясо растащили, как стервятники, я ела почки, печень и студень, после у меня была страшная изжога от жирного, а до этого я питалась арбузами, виноградом и парным молоком. Мы все искупались в вашей баньке и сидим на лавочке симпатичные, Неллю я хорошенько расцеловала, пока она не замаралась, после баньки она просто прелесть! она нарисовала для тебя самых кудрявых на свете барашков с закрученными рогами, такие мелкие, рьяные, шипящие кудри не завьет поди ни одна химзавивка! Какой способный ребенок — твоя Гаврош, а на конкурсе детских рисунков за этих барашков дали бы приз, а теперь Неллечку увезет другая бабушка, говорят, медовая матерщинница. Погуляли сейчас с Нелькою по Слободе под шумным гудящим ветром, яростно срывающим еще сочные листья, какая шикарная расточительность природы! Село утопает в зелени, как курорт, для смягчения жуткого лая злющих, безумных псов, озверевших на цепи от блох, нежно цветут пышные лиловые георгины, как у меня на крепдешиновом платке, а Нелля почему-то называет их «англинами», шукаем мы с нею падающие красные яблоки в этом щедром благодатном краю. А ведь неизвестно, ступит ли еще когда моя нога в этот край? Сидим на лавочке, лузгаем кабачковые семечки, лицо и руки ласкает прощальный осенний загар. Какой чудесный, грустный, полно-прощальный день! Даже куры, гуси, пацюки и щенки подходили и обнюхивали меня на прощанье, и для полноты сердца Боське я помыла черные уши мылом «Элегия», аж блестят, как бархатные! а Гаврош поливала из черпака.